Кому далъ Господь якое такое состояніе, а не благословилъ дѣточками, такому часто густо залягае тоска сердце, огортае смутокъ, що вотъ робишь, запобѣгаешь, а одному Богу извѣстно, кому оставишь, та якъ кто тѣмъ придбанымъ управляти буде.

Такіи бездѣтныи, обыкновенно принимаютъ пріймаковъ, или якъ у насъ говорятъ — выхованковъ. И никогда въ ничомъ не смотрится такъ зорько за всякими честнотами, якъ у тѣхъ кандидатовъ на пріймаковъ.

Такіи кандидатъ или кандидатка должны быти безусловно побожныи, честныи, работящіи, молчаливыи, послушныи, а кромѣ того хорошіи, крѣпкіи, умныи, словомъ избранники среди народа.

Не легко оно подобрати желаемыхъ, однакъ бываютъ случаи, що попадается пріймакъ ии пріймачка не только заступающіи, вполнѣ своимъ благодѣтелямъ родныхъ дѣтей, но въ многихъ перевысшающіи ихъ, а бываетъ и такъ, що благодѣтели заливаются горькими слезами, видя чорную неблагодарность тѣхъ, которыхъ воспитали, которымъ отдали въ полную роспорядимость все свое имущество.

Въ селѣ Чигоровѣ жилъ заможный газда Романъ Савка. Былъ онъ заможнѣйшимъ не только отъ всѣхъ своихъ односельчанъ, но и на всю окрестность.

Земли доброй до воли, розумное веденіе господарства, добрыи лѣта, все то складалось такъ, що имущество Романа росло на глазахъ всѣхъ. Къ тому всему, якъ говорили чигоровяне у Романа было особенное счастье; що не купилъ, то все корыстно, все на доробокъ, що не задумалъ, во всемъ ему счастилось. Темнѣйшіи приписовали то все „хованцю” т. е. нечистой силѣ, а сознательнѣйшіи говорили откровенно, що у Романа надзвычайное счастье.

А однакъ чи дѣйствительно Романъ чувствовалъ себе счастливымъ?

Кто былъ бы подглянулъ въ тіи поздныи вечера, когда въ двоемъ съ своею женою Агафіею сидѣлъ Романъ блѣдый, заплаканый, когда Агафія густо часто отирала передникомъ свои оченята, той легко догадался бы, що и въ той на видъ такъ счастливой хатѣ, есть якась печаль, якесь горе.

Печальными вечерами были всѣ тіи вечеры у Савковъ, когда они глубше вдумовались надъ тѣмъ однымъ своимъ неотраднымъ положеніемъ, що не благословилъ Богъ хотябы одною дитинкою. Восемнайцять лѣтъ прошло, когда подружились Романъ съ Агафіею. Изъ года на годъ надѣялись, що долгоногій бузько загоститъ подъ ихъ стрѣху, но лѣта минали, а полежанный гость, найдорожшій родительскому сердцю, не являлся.

Давали Савки щедро „на Боже”, удавались до лѣкарей, не брезгали и знахарями, особенно Агафія, однакъ ничо не выходило. Дѣтей не было.

Такъ якъ всякому человѣку приходится годитись по неводѣ съ опредѣленіями судьбы, прійшлось и Савкамъ съ тѣмъ погодитись, що своихъ дѣточокъ не дождатись имъ, та вмѣсто первой журбы, запяла другая, кого и откуда приняти на воспитаніе — (за свого). Рѣшитись было не легко. Не разъ и не десять перечислили Савки всѣхъ въ селѣ, начавши отъ бѣднѣйшихъ своихъ близшихъ и дальшихъ сродниковъ, кончаючи на чужихъ, но подходящихъ якъ то не находили.

Въ одномъ случаѣ препятствовала недуга якая то неизлѣчимая матери, могущая перейти и на дѣтей, тамъ снова пяница отецъ, то снова извѣстныи въ семьи неробы и лѣнтяи и такъ безъ конца.

А лѣта минали, Романъ уже запримѣтилъ нѣсколько серебряныхъ волосковъ на своей буйной чупринѣ, Агафіи зеркало указывало уже морщины на когда то гладонькомъ личку, журба, тоска, взростали.

Одного вечера, а было то осенью на нѣсколько дней передъ праздникомъ Покрова Пресвятой Богородицы, сидѣли Романъ и Агафія, та свою извѣстну думку думали.

Вздохне глубоко Романъ, повторяе за нимъ и Агафія; произнесе тоскливо Романъ: „Боже мой, Боже!” не много спустя добавляетъ и Агафія: „о Матенъко Божая!”

Сидѣли долго въ молчаніи, може было и по за полночь, якъ Романъ озвался:

— Гасуню, поѣдемо на Покровь въ Гошевъ. Давно уже не были, помолимось передъ чудотворной иконой Пресвятой Богородицы, бо якось мнѣ такъ тяжко на сердцѣ.

— Тай менѣ не легко — отвѣтила Агафія. — Если уважаешь, що можна поѣхати, бо то еще много у насъ роботы и капуста не вырубала, и бураки еще въ поли, и терти маю еще много, но поѣхати и рада бы.

— Такъ и поѣдемъ, если позволитъ Господь дождати, — закончилъ Романъ и сталъ лагодитись до спаня.

Слѣдующіи дни проминули не замѣтно, а тамь не дальше якъ завтра Покровь.

Вечеромъ Романъ приготовилъ возъ, а послѣ вечери стали собиратись въ дорогу, бо то десять миль, тай горами, то такой хотя и на найлучшіи кони есть, куды ѣхати.

Запрягла челядь кони, перекрестилъ Романъ себе и св. земленьку передъ коньми, до Агафіи присѣлась еи двоюродная сестра, скрипнула тяжкая брама и богомольцы скоро очутились на головной дорогѣ.

Тихая осенная ночь. Небо засѣянное миліардами тѣхъ незамѣнимыхъ красою звѣздочокъ, свѣжесть росы, быстрыи коники, все то дѣлаетъ весьма пріятною, когда тоска не давитъ сердецъ.

Савки ѣхали въ молчаніи. Въ половинѣ дороги Романъ пристанулъ, дабы коники немножко отдохнули, кинувши имъ клапоть сѣна, а послѣ всыпавши оброку.

И тамъ ніяка бесѣда не клеллась. Романъ и Агафія были съ намѣреніемъ къ св. исповѣди и тому не были настроенныи къ обыкновеннымъ розговорамъ.

Уже свитало, когда въѣхали въ Болеховъ.

— Уже не далеко — озвался Романъ. — За годинку будемъ на горѣ.

Взойшло солнце ясно прекрасно, привѣтствуючи любезную вселенную.

На горѣ въ монастырѣ озвался могущій голосъ звона, голосъ давный, извѣстный большой половинѣ русскихъ Галичанъ, голосъ, благовѣстившій еще за временъ, когда наши предки свободно исповѣдывали свою питомную святую православную вѣру.

Народа многое множество. Кто знаетъ народную ношу жителей Галичины, той легко моглъ розличити, подолянъ, покутянъ, полѣсянъ, гуцуловъ и бойковъ-верховинцевъ.

Громадная монастырская церковь не умѣщала собравшого народа. Монахи оо. василіяне старого еще типа и многіи мірскіи священники исповѣдали вѣрныхъ, гдекоторыи шептали службы божіи, на хорахъ по желанію римскихъ послушниковъ, старый дякъ Дубина выбреньковалъ на органахъ. Сознательному русскому человѣку становилось отъ той мѣшанины востока съ западомъ весьма не свойско, но просто-народіе извѣстное изъ своей глубокой религіозности и тіи новшества принимало набожно.

Савки обое исловѣдались и запричастились св. Тайнъ на ранней службѣ, та на своемъ возѣ снѣдали. Перекрестился Романъ набожно укусилъ хлѣбця, а слезы такъ чомусь и покотились по лицѣ. За Романомъ заплакала и Агафія а за нею и еи племянница.

Не снѣдалось Роману. Отложилъ онъ хлѣбъ, поправилъ що то коло коней, оперся о полудрабокъ свою воза, поглянулъ по монастырской площади на которой муравейникомъ снувались людоньки, вздохнулъ глубоко разъ, другій, а наконецъ сказалъ:

— Сдаесъ, що всѣмъ людямъ якось отраднѣйше на томъ Божомъ свѣтѣ, якъ мнѣ....

— Така, видно, воля Божа — озвалась Агафія, — вотъ такъ, дабы отозватись.

— Знаешь, Гасю, якъ жію, не тягнуло мене до ніякой дитины такъ, якъ нынѣ видѣлъ я одну дѣвочку въ церкви, дуже убого одѣтую въ другомъ рядѣ напротивъ мене причащалася. Кажу тобѣ, дитина така якась, якъ ангелъ.

— Та было зачепити, коли якесь бѣдное, — перебила Агафія.

— Не выпадало въ церквѣ и до того при св. причастію. Но сдаеся мнѣ, що той дитины до смерти не забуду.

— Кто тамъ знае, яке? — втрутила свое слово сродниця Агафіи.

Когда розговоръ на тую тему продолжался, запримѣтилъ Романъ, що тая дѣвочка сидитъ недалеко подъ букомъ, съ якого-то старушкою женщиною, та хрупаютъ тоненькую кукурузяную паленичку.

Романомъ стрясло. Онъ кинулся въ туго сторону, но чѣмъ ближе подходилъ, тѣмъ больше опускала его первая смѣлость.

Все таки подошелъ и поздоровилъ сидящихъ обычнымъ христіянскимъ словомъ, Слава Іисусу Христу. Бабуся отвѣтила, а Романъ тутъ и поспыталъ:

— А откуда вы, бабусю?

— Изъ Розладова, — былъ отвѣтъ.

— А то ваша дѣвочка? — пыталъ Романъ.

— То моя внучка. — отвѣтила бабуся.

— А сколько еи лѣтъ?

— Якъ разъ вчера минуло девять.

— Хороша дитина, я видѣлъ, якъ она дуже набожно приступала да святого причастія.

— Та учу еи, газдику честный, якъ сама знаю, бо она сирота; учу Господа Бога любити надъ все, а старпшхь почитати, честно, до божому жити, а больше то и сама не знаю. 

— А будьте ласкавыи, бабусю, съ своею внучкою подойти до нашего воза, ось туть недалеко, та поснѣдаемо разомъ. У насъ славити Бога всего доволи, только....

И Романъ не могъ продолжати, сдавило щось въ горлѣ, защемѣло сердце и онъ жалостно заплакалъ.

— У васъ певно нема дѣточокъ! -— проговорила бабуся.

— Нема, бабусю, нема. Отказалъ Господь.... Ходѣтъ, прошу, та еще где-що побесѣдуемо.

Не безъ труда поднялась старушка, та повернувшись въ сторону дѣвочки — сказала:

— Ходи Оленочко, пойдемо, коли добрыи люди просятъ.

Романъ отъ-разу повеселѣйшалъ. Агафія съ своячкою сидѣли на возѣ и уже изъ далека наблюдали надходящихъ.

Теперь началось доперва снѣданье и пошли всякіи розговоры, во время которыхъ бабуся оповѣдала, що она живетъ съ тою сиротою при своемъ сынѣ, убогомъ заробнику, та що сынъ еи почитае и сироту любитъ, только невѣстонька кривится, що „на дармоѣда” робити муситъ, та що еи дочка, Оленина мати и зятъ, померли передъ трема лѣтами, обое въ одномъ тыждни.

Долше не выдержалъ Романъ. Онъ сейчасъ сдѣлалъ бабуси предложеніе чи не отдала бы она Оленочку ему за свою, за выхованку.

— У мене — говорилъ Романъ — всего подостаткомъ, все буде еи, если она будетъ наша.

Бабуся оторопѣла, не прочь была отдати Оленочку, можетъ дѣйствительно добро и счастье усмѣхаесь сиротѣ, но все таки не рѣшалась сдѣлати того безъ воли и вѣдома сына, своего и Оленочки кормителя.

Стануло на томъ, що бабуся съ Оленочкою пошли до своего Розладова, а Романъ поѣхалъ въ свой Чигоровъ.

Не весело ѣхалось Роману. Образъ Оленочки мерещился ему, въ ушахъ прислушивался милѣйшій звукъ будьто бы Оленочка кликала его татомъ, а Агафію мамою, которыхъ то словъ они до сихъ поръ ни разу не слышали, но до дѣйствительности всего того, все таки было далеко.

Анужь, дядя дѣвочки не схочетъ Оленочки отдати? — вотъ вопросъ, который тормозилъ сердцемъ Романа.

Кончилъ Романъ въ дома пильнѣйшіи господарскіи роботы, а тамъ и выбрался до Розладова. Знаючи, що ѣде до бѣдныхъ людей, вложилъ Романъ въ возъ мѣшокъ пшеницѣ, другій жита, Агафія приготовила кошь, а въ немъ и сыръ, и масло, и книши, якъ на парастасъ, та и великого сала мало не половина.

Ѣде Романъ не знаючи, съ чѣмъ поверне.

Пріѣхалъ въ Розладовъ, допытался до Оленочки, заѣхалъ передъ убогую, маленькую хатину, станулъ привязалъ конѣ до стоявшей вербы и ввойшолъ въ хату.

Выло то вечеромъ и всѣ были въ дома. Бабуся Оленочки сейчасъ познала Романа и повитала его уже якъ знакомого.

Когда Оленочка цѣлувала его въ руку, онъ обнявши ей головочку, долго держалъ при своихъ устахъ, а слезы такъ и ринули изъ очей.

Опять пошли бесѣды, вопросы, отвѣты, та поздно ночію рѣшено що Оленочка поѣде, но если бы сильно затосковала, долженъ Романъ обратно ей привезти.

Романъ на все соглашался, все обѣщалъ дабы только не портити того пріятного впечатлѣнія, що вотъ у него „своя” дитинка. Не спалъ онъ уже до рана и найдолшою въ его жизни представлялась ему тая ночь. Слѣдующого дня рано, роспращавшись съ роднею Оленочки и посадивши новопріобрѣшенный скарбъ возлѣ себе, пустился Романъ до дому.

Якъ не быстрыи были коники у Романа, а сдавалось ему, будьто бѣгутъ за лѣниво и онъ ихъ подгонялъ.

Оленочка, якъ вообще дитина, ѣхала сумна, но Романъ утѣшалъ, якъ зналъ.

Въ дома у Савковъ Оленочка скоро освоилась. Сама кличка: „тату и мамо”, милѣйшая всѣхъ другихъ, наполняла радоетію не лишь Сердца Романа и Агафіи столько лѣтъ жаждущихъ такихъ словъ, но она и въ Оленочцѣ возбуждала тую искренную любовь, якую питаютъ добре воспитанныи дѣти къ своими родителями.

Когда о двѣ недѣли завитали сродники Оленочки до Романа, то Оленочка радо ихъ бачила, однакъ не рѣшалась оставляти прибранныхъ родителей, а сродники видя великіи достатки у Савковъ, видя ихъ родительскую любовь къ сиротѣ, радовались въ душѣ счастьемъ сироты.

Не завелись Савки на своей выхованцѣ. Оленочка чѣмъ ставала розумнѣйшою, тѣмъ и оказывала на каждомъ кроцѣ свою искренную привязанность, свою благодарность за всѣ блага, якіи ю окружали.

А Романъ благодарили Господа всегда и всюды за счастливый выборъ.

„Не съ могоричами выбиралъ я, не съ разсчетомъ на дарового работника, не по совѣту тѣхъ, которыи не мене, а мое имущество любили, выбралъ я въ церкви святой, видя чистую дѣтскую побожность, и выбралъ якъ не можно лучше” — неразъ разсуждалъ Романъ и разсуждалъ вполнѣ вѣрно.

Оленочка скоро поднималась въ гору. Романъ и Агафія даже не очутились, что у нихъ уже дѣвиця-отданиця, ажь когда изъ сусѣдного села тоже богатый господарь зачепилъ разъ Романа въ мѣсточку чи не были бы сватами.

— Якими сватами? — майже съ досадою скрикнулъ Романъ.

— Та якъ якими? У васъ отданиця, а у мене три сыны, хоть которого выбирайте на зятя.

Доперва теперь и то первый разъ, началъ Романъ застановлятись, чи дѣйствительно Оленка уже взрослая дѣвиця.. ? Ему такъ хотѣлось еще и еще видѣти ю малою дѣвочкою, якою бачилъ онъ и въ Гошевѣ, та долше наслаждатись тѣмъ воображеніемъ, що у него дитина, а не отданиця.

Оленка кромѣ того, що была рѣдкая красавица, она была весьма богатая всѣма другими честнотами, глубоко религозная, трудолюбивая, на сквозь честная, при томъ удивительно скромная и тихая, тожь и не диво, що при богатствѣ Савковъ, она представляла лакомый кусокъ для всякихъ жениховъ.

Романъ предоставилъ Оленцѣ свободный выборь, а Оленка, убѣдившись въ искренности своего прибранного отца, избрала своимъ женихомъ совершенно убогого, но на сквозь честного и побожного молодца.

Савки не супротивлялись. Повѣнчавши молодятъ, радовались ихъ счастьемъ и жили счастливо всѣ разомъ.

Когда Оленка привела на свѣтъ первое дитятко-дѣвочку, то за душевнымъ желаніемъ Романа было, дабы и новонарожденную окрестили Оленочкою, такъ якъ тое имя было ему дороже всѣхъ другихъ.

Въ вѣрѣ, честнотѣ, богобоязенности жила тая произволами судьбы связанная семья, но за ихъ честноты благословилъ ихъ Господь въ всемъ.

Выхованка честна и богобоязнена заступила достойно родную дитину, тѣмъ которыи ю съ любящимъ сердцемъ за свою приняли.