„Старикь же я, старикъ, и не знаю, сколько самому лѣтъ. Кажутъ, що перейшло ихъ семъ десятокъ, быти може, що такъ.

Много, премного я помню. Помню, старого дѣда, доблестный былъ, кремезный, помню и его розсказы. Вотъ, хотя бы и такъ:“

Было время, да тяжеле, Было лѣто, не веселе, Была Польша пановала, Русску кровь все проливала! Проливала, и спѣвала, Що: отъ можа есть до можа, Она сильна и богата, Всѣми нашими проклята, Земли, небу, всѣмъ ворожа!“

Гибли наши, погибали, Жиды корчмы, право мали, А крестянски наши дѣти, Куда правды имъ глядѣти! Памятаю, панъ вельможный, (Всѣ казали, що побожный), До костела четвернею, А надъ женкою твоею, Надъ дочкою, зла година, горшій стократъ татарина!

Въ насъ церковця, вотъ маленка, Деревлянна и старенька, Нашъ священникъ, що казати, Где такого днесь шукати? Съ нашимъ братомъ, якъ другъ съ другомъ, И съ косою, и за плугомъ, Дѣлитъ съ нами нашу муку, А въ недѣлю за науку Слезы мае, душу крае, Такъ васъ щиро научае: Одна, дѣти, намъ дорога, Одна помочь намъ отъ Бога, Одна вѣра, предковъ вѣра, Одна сила, любовь щира, Кормъ для тѣла, хлѣбъ буденный, Кормъ для сердця — трираменный Крестъ спасенный! Русь прожила тяжбу многу, И молилася все Богу, И покъ солнцу все сіяти, Попи Руси, хоть страдати, Но на Бога уповати, Що падутъ всѣ супостаты!

А потомъ ляхи лукавы, Взяли его и въ неславѣ, На судъ вели и судили, Катовали, умертвили, И храмъ Божій нашъ спалили! Построили мы капличку, Отъ такъ собѣ, невеличку, Що соломою покрыта, Не дивуйтесь! Недобита намъ судилася все доля!

Ажь вотъ потомъ прійшла воля, Вѣе другій вѣтеръ зъ поля. Взяли Польшу, покарали, вѣчну память заспѣвали, Нема „можа и до можа“, Така была воля Божа. Проминулися поляки, Прійшли нѣмцьі и сказали: „Вы отъ нынѣ австріяки!“ Якось лекше мало стати, Но куди тамъ! Жито жати, И подъ осень грунтъ орати, Волочити, засѣвати, Канчуками що дня брати, И такъ, бачишь, днина въ днину, Наше „лекче!“ Слухай сыну, И найменчу ще билину, Вѣтерь, буря пошануе. А хлопъ русскій все бѣдуе, Ничо ему не поможа, Хиба, що Ты, милый Боже!

Дѣдъ умеръ, я памятаю, якъ его хоронили, бѣлы волы тягли возъ. Памятаю, що было то въ саму велику субботу. Церковь у насъ не та была, що теперь, а друга, невеличка, но хороша. Были паны, были мандаторы, „были и били“, но до церкви ніякого имъ права.

Покойный тато дзвоняромъ были, и я мальчикомъ при нихъ, помню, въ саму великодну, святу ночъ, слухаю, якъ розсказовали:

И сталися бунтовати Опять ляхи, собирати Свое войско, призывати И насъ, бѣдныхъ, позабыли Наши кривды, якъ палили Церкви наши, якъ ганьбили Жены наши, якъ изъ чаши Горя, бѣды насъ поили! Та вже наши Свое право зрозумѣли, Ни нагайка, ни палаши Не страшны намъ — чортъ будь съ вами! Не брататся намъ съ ляхами.

У насъ цѣсарь былъ правдивый, Добротливый, справедливый, Ляхамъ ворогъ, намъ жичливый, И ляшня, всѣ „мосципанье“, Якъ взялися за повстанье, Якъ на солнце съ бучкомъ лѣзли, То земличку потомъ грызли! А мазуръ имъ додалъ духа: „Рзнѣй псякревъ те, панъ псяюха, Ньехъ цисаржа пьекне слуха!“ Сыну, сыну, сыну, сыну, Якъ сгадаю ту годину, Що мы воли ся дождали, Якъ панщину скасовали, То вотъ видишь, ту едину Ночь воскресну поминаю, Бо ту саму радость маю Въ моемъ сердци! Теперь жити, Теперь Бога намъ славити, Щобъ забыли русски дѣти, Якъ прійшлось отцамъ терпѣти, На порозѣ русской хаты, Доли, воли намъ шукати!

А теперь я старычокъ-дзвонярь. И вы при менѣ, хочете знати, чѣмъ для мене та воскресна ночь? Видите, якъ зари сверкаютъ? Они молятся за насъ Богу, щобы та доля и воля вернули до насъ!

Не вернула она тогдѣ, коли мы были бѣдны и подъ ляхами! Не вернулася и тогдѣ, коли цѣсарь далъ долю и волю, и нынѣ нема еи! Дивѣтся, якъ тяжко страдае нашъ народъ!

Старикъ я, письма не знаю, та чую много отъ людей! И чую я зло и добро; зло для нашего народа, а добро межи народомъ. А въ тѣхъ зоряхъ, то я самъ читаю, такими я ихъ видѣлъ пятьдесять лѣтъ тому изъ тои дзвоницѣ, такими виджу ихъ и нынѣ. Часами они поблѣднутъ. Знаете коли? Коли бѣда у насъ; якъ была хольера, голодъ, войны, тогдѣ и блѣдли. А якъ прійшла вѣдомость, що нашъ народъ лучится, еднае, учится, то сверкали, ажь очей отъ нихъ не одорвешь!

И коли глянешь на нихъ, то всю русску видишь землю. Есть одна ночь, нынѣшня ночь воскресна. Только що первый разъ ударю въ дзвонъ на „Воскреслъ еси отъ гроба“ — а тутъ уже и чую тысячи дзвоновъ, кудась изъ за тѣхъ хмаръ. А якъ ударю на: „Христосъ воскресе“ — то чую: „Воистинну“ изъ Кіева, Москвы, Львова и изъ далекой, далекой Америки.

Такъ, такъ! Не долго менѣ уже дзвонити, не долго радоватися умиленіемъ святой ночи! Другій настане дзвонярь, кобы щирый, нашъ русскій! Бо дзвонярь у насъ не що будь!

Старый дзвонярь ударилъ три поклоны, божь въ церквѣ кончилося „надгробное“. Потомъ взялъ въ руки шнуры отъ дзвоновъ. Лиця его я не могъ добре розобрати — но его очи засіяли такъ, якъ тѣ зори — коли на добро сіяютъ.

Я поволи сходилъ въ низъ и одна дума была за мною:

Дзвоняре русского, народного дзвона, коли и для тебе настане свята ночь?