Жытя родит события. Сліды по жытю народа, по єго ділах и розвою, называются, коротко: — История.

Нам, лемкам, много толкуют из истории и минувшых літ, але мы к тым историям относимеся студено, и ниякой наукы не можеме вытягнути из них, а то зато, што то история жытя князей, бояр и царей и она для нас непонятна, мы уявляме єй собі яко фантазию, бо в нашом жытю мы николи того не виділи. Наше жытя протекат в инакшых обставинах и жолобит инакшу дорогу жытя, инакшу историю.

История даколишных магнатов, котру мы звыкли называти “Историей” нашого народа, облята блеском славы, богатства, она творилася в озареных світлом и золотом теремах. Она выплекана в теплых и мягких пеленах. Но о насущном жытю бідного народа не маме вспомину, не маме истории, в якых обставинах жыл народ, як и што думал, як он боролся за свое жытя, якы недостаткы терпіл товды, як єго владітелі преспокойно бавилися и наслаждалися всякыми добрами, добытыми трудом своих подвладных. Тото остатне, была бы история, котру мы могли бы правильно назвати историом нашого народа. Штобы мати правдиву историю из жытя народа — мусиме мати документ або вспомин из жытя и борбы за жытя народной массы, селян и робочых.

Уважати историю лем так, же история то лем из жытя царей и высокых достойников, неправильно. Бо по днешных народах, котры не мают царей, не осталобыся ниякой истории. До истории не досталибыся и мы, лемкы, бо мы не можеме похвалитися ниякыма героями, царями, боярами. А мы помимо того маме свою историю, историю чисту, простонародну, бо из жытя простонародных масс, маме выкутый свой характер.

Наша история правильнійша от другых тым, што єй от нашого пробуждения пишут народны массы, и зараз за пером контролюєся народныма массами. Давны истории могли быти и фальшыво записаны во славу своєго пана, и никто хоту историю контролювати не мог, бо никто не мог того чытати, и часом аж поздно, по смерти историка, нашли єго историю.

Тота наша история протекат в узком потоку, по сиром каменю. Нашу историю выжолобило на инщу форму наше горске, тяжке народне жытя. Зато тота история, то чысте зерно историчне и єй нам треба шанувати, бо в ней находится ядро для нашого розвитя. В ней крыєся погляд нашого народа на шыырокий світ, на науку, прогресс, віру, законы и права.

Жытя лемков и их борба за жытя ма свою историю, хоц до сего часу не записану, бо историкы — монахы воліли записовати мудры слова и поступкы народных проводиров, як миллионы голосов народа. Но, штобы мы не остали без своєй записаной истории, нам треба нотувати тоты діла, котры выплывают из уст, с под рук, з енергии и душы нашого народа. Нам треба записувати формы, характер и способности нашого народа из найменшого нашого села. Бо треба памятати о том, што нераз под бідном стріхом родятся сынове сильной волі. Што под полатаном гуньком бє сердце полне народной идеи. Што под нерозчесаным сивым волосом крыєся голова фильозофа. Што не раз талантлива дитина пропадат без достигнутя и вышколеня свого великого дару до наукы.

Вся тота история поможе нашому народу скоро зъориентоватися и оцінити свою вартость, а способности нашого народа не будут пропадати даремно. Тота история породит новых, сильнійшых духом людей, котры вопрос свободы и добробыта нашого народа выкотят на світ. Товды наш народ не буде пропадати во тмі и голоді, без наукы и хліба.

Сеса коротка история, “Лемковскы Выродкы”, то история правдива, вылята в послівоєнном часі, в одном селі. Представят неумілу, але завзяту борбу народа за єго права. Борба, до днес, устала, але дух в народі за свою свободу кріпне и шырится. Быти може, другий раз она покажеся в организованом виді.

Зато стараймеся осудити в печати нашу историю, представити для осуждения народу. Бо лем жывотным не треба истории. Народ каждый должен мати свою историю. Народ без истории не народ.

Не будме народом без истории.

Люде што проходили дорогом, чули музыку, приставали на дорозі послухати. И до них входило якєси чувство весільне, тото чувство, котре каждого перейти мусит, коли увидит молодицю або дружку, або почує весільны співанкы. Женаты припоминали собі тоту хвилю в их жытю, коли они переходили тот порог, на котром жытя было розділене на дві половины; як о них село забесідовало на всякы лады; як они перемінили своє жытя, одны на горше, другы на ліпше; як и им музыка пригравала, а весільны приспівовали. Неженатым зас инакше: тоты, котры мали надію, што скоро оженятся, радовалися, а котрым нияк концы не звязовалися, жаль им было, и думали смутно, коли то раз дождутся того, чого всі чекают; коли они устроят своє жытя незалежно от никого, коли то им взвискнут гуслі и басы зарындают. А такых тепер было дуже в селі, што скоро не будут женитися ни отдавали, бо часы неспокойны; ищы все тота страшна война кипит, и кто знає, як долго потягне ищы...

Опознены весільникы скручали до обыстя Семана, на котром лем гурма дітей подскакувала; на дорозі стояла больша купка людей, што остали послухати музыки; гдекотры призадумалися, але меж другыма вывязалася бесіда, бо каждому хотілося штоси бесідовати, штоси повісти.

— Але добра музыка — повідат Лукачов Михал. — Уж давно тоты цигане в нашом селі не грали... Лем жебы скоро до світлиці! Ей, днеска си потанцую!

— Верабоже я буду днеска танцувати з молодом! перервал Павло, найтукший в селі паробок. — Але кед лем ищы недавно зо шлюбу вышли, та ищы не гнет будут танцувати; а повідают мают грати днеска в вечер и заран пополудни. Но для нас гуляня лем днеска, бо заран не барз безпечно... Ци ты може будеш и заран? — И штуркнул до Михала.

— Є, а што? Думаш, же буду ся боял? — Холеру!.. А як бы пришли, та лем най попробуют, але можут пожаловати — погрозил Михал.

— Но, Михальцю, не такий ты моцный, жебыс дашто потрафил, або дал собі рады з двома або трома... Ищы жебыс был одважный, та ищы, а так звяжут тя, тай конец... бо я о себе скорше можу повісти, та ход бы их было трох, то сам з них ракаша зроблю, — похвалился Павло.

— О, я сам о себе не повідам, но там нас буде больше, не лем я сам, та певнося даме! што? А и ты, думам, будеш хотіл потанцувати хоц и заран? —

— Вез мене там не буде, бо мі што? Я ти уж повідал, же о себе ся не бою, лем не знати о яком часі почнут днеска грати ... Заклич ле Софронового Ванця, гын стоит коло дверий, и накаж му, же як людом дадут уж істи капусту, та жебы пришол и дал нам знати, та не опоздниме, а тепер подме до вас, кус посідиме...

До них прилучылося ищы двох паробков, и разом одошли до Михала посідити, почекати, пакля музыка буде грати в світлици, жебы потанцувати.

Были то тоты часы по світовой войні, коли полякы одбивали большевиков из под Варшавы. Серед лемковского народа дух єдинства з русским народом и жажда народной свободы об’єднювалися по просту якомси не видимом силом, из того повстал и почал рости жывый елемент для самообороны, котрого доказом массове дезертерство, або утеча из войск, котры шли против русских войск, новой робочо-селянской державы. Лемкы рахували собі за преступство проливати кров своих робочых русских братов. Почал наш народ оставляти польску панску армию, метал оружиє и вертал в свои територии Лемковины. Ту в горах почали об’єднюватися нашы хлопці в группы, штобы боронити себе перед напастниками. Тота енергия в народі обудилася, як пробуждатся природа на весну; такой весны ждали лемкы и стремление народа почало переливатися поза свои границі. Зараз по розвалі Австро-Венгрии, в каждом нашом селі, от найменшого хлопця до пристарілых мужщын, всі носили на грудях русски прапорці, як бы тым на верха хотіли выявити свою народну волю, што нам належытся жытя в одной родині — родині русской, наша доля до наших рук. Але в душы и тайнах народных крылося далеко глубше чувство и віра в свою силу; оно почало подноситися в верх и перемінятися на діла, бо надходил час, котрый мал рішити судьбу лемков. Народ чекал чогоси нового, невиданого, и был настроєний так, як бы ждал великого торжества и побіды над невыносимым уж горем военных бід и Талергофа. Соединял народ свои силы, штобы єдиноголосно привитати тот день, в котром перший раз вырвеся свободна пісня побіды из грудей, котры тягали тягар великий, в наложеном на них силом ярмі.

Лемковскы Выродкы

Так Талергофці, як плінны, котры были в світовой войні и в России, як и наймолодша верства хлопців, забраных в польску армию, почали груповатися для самообороны, штобы не дати присісти свое народне право ни чорным, ни більш орлам. Той неспокойной силы нашых лемков боялися сильнійшы от нас, бо было то штоси небезпечне про них, зато завчасу почали розбивати тоту силу; были высланы в нашы горы цілы полкы легионов, запеклых темных мазуров, всяди слідила полиция; ужывали всякых добрых и злых штук, але все то было надармо, а напротив, по каждой новой “иманкі” народ больше об’єдинялся и из того витворилася завзята борба меже противниками.

И тоты штыри паробкы, што зме их виділи на пути коло Семана Пнячка, што выбералися танцовати, были дезертеры. Кромі них в селі было ищы девятох. Сам молодый, што днеска женился, был лем маркерант. Маркерант, то такий, што он здоровый и до войска здатный, але не хоче ити, и дашто на здоровлю собі пошкодит, або як зна добри удати слабого, часом и докторы признают го нездатным, або доктора преплатит, або ксьондза, и вийтови дашто всуне за потверджыня, же он єдинак, мусит стару маму або дробны діточкы удержувати зо своєй працы. Такых до войска не брали. Женитися тоже не боронили, але товды женяч мусіл подписатися, што по шлюбі пойде до войска служыти, а жена єго нема ниякого права домагатися ни “засілку”, ни до ниякого отшкодованя, якбы го ранили або убили. Єдно, до чого невіста мала право, то дозерати и кормити старых родичов, або дробных дітей.

А наш Нецифор молодый, кромі старой, высше 65 роков мамы, мал дві старшы сестры дома и одну в Америці. О том, же Нецифор мал сестры, полиция ничого не знала, хоц пару раз приходила на “збаданя”; николи их деси дома не застала. От вийта тоже не дозналися по правді, а решта люде не знали, на якых подставах Нецифоря до войска не брали и женитися не боронили. Но никто нич не хотіл бесідувати, ціле село якбы на замок тримали всі тайны села в собі, бо перед новом польском полициом, котра людей не знала, можна было втримати тайны, лем жебы не было в селі здрадливых людей. Нецифор женился сміло. Он знал, што подписался по весілю ити до войска, то не мали бы го в часі весіля переслідувати. Боялся лем єдного и тото го барз непокоило:

Єго притігала одна, в старшых роках дівка, Фимия, бо хотіла выдаватися, а ту не было рады, хлопство вымолотили на войні, другых зас на ново позаберали до войска, и єй приходилося додівчыти до старости. Зато, где, як могла, приваблювала Нецифоря, а легкомыслный Нецифор хоц-коли зашол до ней. Але як постерункы перемінялися, то чогоси легионы полюбили собі дом Фимии, и цілыма днями у ней пересіжували. С того Фимия згоноровіла и почала нос дерти в гору. А Нецифор зараз зауважыл переміну в Фимии и тото отраву зненавиділ, а найбольше тото, же она перед ним перешептувалася з легионами. От того часу почал рідше заходити до Фимии, а наостатку постановил лишыти єй и оженитися з біднійшом, але характерном дівчыном, в честной родині. Тепер, перед весільом, Нецифор боялся, што Фимия, або єй мати, в злости можут донести до полиции, же он ма сестры; они годны на самый найважнійший час розбити єго наміры. Не дадут оженитися и до войска вышлют, а бідной дівчыні, а днеска молодой, наробят смутку, а як го заберут, то она остане меже розяреныма ворогами, котры єй жыти не датут.

На два тыжні перед весільом, коли Нецифор зробил спросины у Зофійкы, Фимиина мама подняла страшный крик на ціле село. Найперше полетіла на клебанію до ксьендза, же она сперат Нецифорови оповіди з Зофийком и не позвалят им шлюба дати. Коли достала неприхыльну отповідь, товды вылетіла серед села и розпачливым голосом кричала, што она на самый шлюб приготовит му добру несподіванку... И тоты слова Фимииной матери легли страхом до сердця Нецифоря и все лем о том думал. А Фимия тоже ходила от хыжы до хыжы плакати и нарікати, што Нецифор завел єй в любови и выгваряла, якы подарункы он брал от ней, што он у ней пил и іл.

Нецифорови тото донесли сестры. Казал зараз впечи хліба с купчой мукы, купил пару пачок цигарков, дві літры згорілкы, взял тоту саму подарувану кошелю, однюс єй и повіл, што отдає єй вшытко, з добрым процентом. Фимия одобрала просто дарункы як свои, закурила собі с тых принесених цигарков при Нецифорі и холоднокровно казала ся му вынести с хыжы.

При Нецифорі она удавала як найспокойнійшу, але злость так в ней, як и в єй мамы была незмірна. Раз Зофійці треба было перейти коло их хыжы. Фимия выскочыла и почала єй козирком бити, лем люде єй одняли... Но, але ани напады, ани страшыня нич не помагали, весіля з дня на день приближалося. Не помог уж и остатный донос Фимии, же он ма сестры, а то зато, бо он подписался по шлюбі ити до войска, и то выходило им ліпше, бо в разі каліцтва, отшкодовань засілковых не платили. Лем за недобре потверджыня отповідальности потягли вийта и ксьендза до суду. Але суд выпустил єгомостя на вольну ногу, лем приказали тримати народ в скрепах, а вийт за тоту штуку отсідил дві неділи.

Днеска уж весіля Нецифоря з Зофійком. Нашы хлопці, што стояли на пути, не зауважылй, же их бесіду чул легион, што от ночы сідил в густых лозинках под дорогом, бо хотіл довідатися, сколько в селі єсть днес дезертеров, а сколько их буде заран, бо знал, же они на весіля придут, тото му треба было знати, жебы знал сколько легионов для “лапаня” має прикликати до села. Може он вшытко добри не розуміл, бо то был мазур, што николи русской бесіды в жытю не чул, але по бесіді и єй остроті додумался, о што розходится.

Идут, уж идут!.. кричыт задыханый Ванцьо. — Уж идут!...

Не дал знати товды, як люде іли капусту, бо и літом газдыні штоси обіцяли дати, прилетіл аж товды, як го не треба было, бо співу и музыкы до Михаловой хыжы добрі чути было. Хлопці вышли на двор. Весільны, подохочены, ишли до світлиці гуляти, або як староста гварил — одробити. — Дружкам басанункы перхали в повітрю, а циганам лем вітер подносил их чорне кудеряве волося... Співали, грали, вывискували, але без всякого порядку; найбольше было чути бабской гурмы и співу свашок:

При таком співі ввошли до світлиці. Бабы такой от дверей пустилися в танец. Зашуміло в світлиці, загупало, задудніло. Весіля в полной своєй веселости, от веселой лемковской душы; вшыткы гуляли, ани по кутах, не было кому стояти; вшытко оберталося, як позасукуваны веретена, аж и стару куляву Матрону ани взріти не мож было; хлопці давно не гуляли, зато днеска не чули под собом землі. Лем пару раз зазріла на двери до світлиці Фимиина мама и все ся цофла. Она жыла в найблизшом сусідстві той світлиці, где днеска наша весільна дружына бавилася. Тот сад перед окнами світлиці, то єй, и тота хыжа з деревяным комином — єй, и тота стодола на поперек... Але як кус примерклося, то Фимиина мама стала собі в світлиці до кута и з барз застараным видом лиця смотріла по весільних. Не хотіла она днес напастувати никого, ани танцувати не шла, хоц єй тягал Марко, Кирий, и Гриц паробок єй просил, як му бракло пары. Бо каждый брал, кто кого мог, жебы не забрали другы, она ани з лісничым не пошла, хоц все рада была, як єй лісничий брал танцувати. Днеска му отказала. А з молодицом тыж каждый хотіл потанцувати, дашто веселого єй повісти, або дашто приємне припомнути из молодых роков, з єй короткого дівоцтва; ани молодому не дали можности, лем два танці вытанцувати. Але молодый зато дуже не смутился, бо там были дружкы и дівчат шумных и приязных не бракувало, а и они ему хоц-што припоминали. Тепер про него были всі шумны и милы — то уж не так як даколи; по шлюбі инакше! Бо як ты не обшануєш дівча, ци оно шумне, або ніт, то и оно на тебе уж ровнодушно посмотрит. Найвеце танцувал молодый и так лем з маленком, кудерявом Фросьом. 3 ньом он и найліпше любил, бо они обоє даколи гуси пасли и она припоминала му тоты молоды, дітинскы часы. Тепер он рад слухал, як дакто му оповідал о єго дітинскых роках. Чогоси днес он так глубоко был перенятый пережытым, пригадувал собі всі подробности з жытя, якбы днес остатний раз хотіл припомнути и забыти их раз на все. А и забыти хотіл о них, хоц были приятны, а то зато, бо днеска дорога до жытя не така... Нова — чужа — отмінна... Тепер газдовка, жена, будут діти, а ту ищы перше до войска треба ити — а як бы погнали на фронт и там убило... Убити ничого, молода вдова выдастся, але як каліком зробят и без засілку — біда! ... А як бы до войска не ишол, а крылся? Другы можут, чом я ні? По дальшых от села полях мог бым робити ... помеже лісы мог бым робити ... так як и другы роблят ... Вшыток овес у мене на поли ищы, ктож скосит? А звести, дівчата звезут, укладут и омолотят ... Дров на зиму наріжу — позвозят, поріжут, поскладают ... Істи все вынесут ... А где на зиму? На поли не будеш ... в лісі не будеш ... Дома? Дома нияк не беспечно — або жый як тхир, по дірах — не вытримаш лежати ... будеш ся покус показувал, або лежал под верхом, можут видіти и пробити ... нияк не годен. На Венгры ити на зиму? Никто на зиму тебе не потребує ... Пересувалися мысли в голові Нецифоря, як пацюркы по шнурку, то в єдну то в другу сторону, але нич не выходило. А може замельдуватися на зиму до войска? Занич в світі, треба отсідити ... Нияк ніт!..

Такы мысли перерывала му в танци кудерява Фрося. Она была до него сміла. А так легко бесідувала. Она перерывала му тоту нитку и мысли розсыпувалися. Она все припоминала му штоси веселе из дітинячых літ и Нецифор переносил свои мысли на тоты часы, коли не было ниякого згрызу, людской горести и біды, смутку и старунку. В часі тых своих дум Нецифор не чул ани музыкы. А музыканте тяли смыками, аж мокры были, аж з них текло. Та не лем цигане, бо вшыткы весільны уж мокры были. Старый маршалка уж звалился на лавку, так страпился; отпочыл си и охота го зас зобрала до танцу; зорвался по Фимиину маму, бо ищы все в куті стояла. Не пошла. Барз ся на ню маршалка запонурил и уж долго не хотіл танцувати. И як бы сам собі не придумал розраду: “Зомном ищы дівка, перша ліпша, пойде, а не така стара дырда...”

Але ищы добри не роздумал, як наманулася му ищы старша дырда, лем пару раз з ньом обернулся, а уж стала перед музыкантами, шмарила пару старых шусток до бас, тупнула керпцми: “Прошу мі заграй!” — и заспівала:

Запищали гущлі, поправили басы, и танец, з гуком и шумом, рушыл дальше, што аж світло пригасало. Маршалка был уж так ослабленый, што повалился на землю. Стался виск и сміх. Але цигане зараз перестали грати, повытігали шапкы и почали обтерати мокры чела. Вшытко увольнило, и люде почали выходити на двор, штобы охолодитися. Шла на двор и молодиця Зофийка; хотіла дашто з Нецифором побесідувати. Фимиина мати шупла до ней и дала єй очами знати, же хоче штоси єй повісти, и потягла єй к собі до кута.

Як Фимия была открытым ворогом Зофийкы, так Фимиина мама все была подлестна, слова єй выходили от сердця такы мягонькы — солодкы, што, як масло, на хліб можна было ліпити. Она и днес была певна побіды свого языка, бо выбрала собі добрый плян, такий плян, який мог найвеце дошкулити Нецифорови за єй дівку. За перший предмет выбрала собі саму молодицю. Найперше треба было в ней взбудити ненависть до Нецифора, а жебы подозріня потвердити правдом, треба было указати молодиці тоту правду. Такой правды она не знала, але виділа, што Нецифор з Зофийком праві не танцувал, и уж достала грунт под ногы.

-Йой моє золотко!.. Такес в том віночку, як ангелик, лем тя ціловати и призератися на тя. — Такой крас молодиці ищы не паммятам в селі... Поправ-ле си кус віночок, бо ся ти скривил ... Чекай, я ти поправлю!

И хоц вінец стоял добри, то она го тепер скрутила, лем зато, жебы мала нагоду притягнути близше Зофийкину голову и поцілувати. — “Дай ти Боже найліпшого щестя, лем же мі тя моє золотко жаль! Такий мі тя жаль, же тя такий дволичник змарніє! Таж Нецифор тя не любит, моя красотко!” — И почила отерати слезы. — “Он з иншыма гулят, бо з иншыма паробчыл — вшыткых зводил! — Вшыткы го проклинают! И гдеж бы му бог дарувал... Скаре го при тобі и біда лем твоя, несчестне моє пташатко.

И зас зо слезами в очах тягне голову Зофийкы до поцілуваня.

“Гей музыканты!.. Што з вами, до чорта? сідити сте пришли?! На што вас молодый з’іднал? Грай!” — скричал дружба. Цигане схопилися, зачали грати. Зо двору молодеж и всі весільны почали сходитися. Ишол и Нецифор. Смотрит за Зофийком; узріл, кто з ньом бесідує, отвернулся в другу сторожу, где як раз трафилася кудерява Фрося, и уж паром посунулися меже танечников.

“Видиш?.. Не правду ти повідам? Як тя виділ, жес ту, та зараз ся отвернул в другу сторону. Таж видиш, же тя ани видіти не хоче. Женится с тобом лем зато, бо не хотіл до войска ити. Видиш, кого он взял танцувати?!.. Посмот ле гын, а увидиш? Шепче той кудерявой штоси до уха... видиш? ... Та он лем єй любит, бо они разом обоє пасли... Хыбаль быс глупа была! Ищы му гнеска встыду нароб, бо она го одгварит. Хоц ся с тобом оженит, то тя лишыт, як и мою Фимию, завязал єй світ, так змарніе и твоє жытя. Обох вас шкода. Видиш, он нам должен 35 тысяч марок, два полны міхы панской одежы зме му дали, откаль верне, га? Мы му не подаруєме! З твого вяна буде вертал, а тобі што остане? Потом ти повіст, же не маш нич! Все вшытко от нас брал, а посмот, потом нас лишыл... Тепер лем з твоим вяном ся женит, не с тобом. Присяство Боже, он тя лишыт, бо я была у шевчыхы, то нароком выкладала карты и так мі повіла. А она раз правду повіла? Або Мелькі Грищаковой не правду повіла? Ты ищы днеска му так зроб, жебы попамятал до смерти. Он и так, што мал зробити, та зробит! Видиш, на який людский сміх хоче тя выставити. А ганьба, вшыткы люде смотрят и сміются. Зараз при вшыткых бым му выпалила... Видиш?.. Видиш?!. Як она до него усміхатся? Ид ... ид ... я ту буду, як бы дашто я тя обороню...

И одопхнула єй за плеча меже людей. Але на дорозі застал єй Павло, тот самый паробок, што в день сумлінкувался, же буде з молодицьом танцувал; ищы до того часу ани раз не обернулся з ньом, аж тепер чекал на ню, обнял и обоє вмішалися меж другых...

Стояла ищы Фимиина мама в куті, ждала, але Зофийка до ней не пришла, бо не хотіла єй слухати, бо картам не вірила; знала она, што Нецифор зато з ньом не танцує, бо не може, так як и она з ним не може; знала про што Нецифор лишыл Фимию. Хытры пляны Фимииной мамы не удалися днеска. Выпла она очами ищы раз на Зофийку, почервоніла зо злости, вышла зо світлиці и шла просто домив. Діти чули як по дорозі заклинала сама собі; полголосом, што муснт им помстити. Ишла домив, бо дома треба приготовити новый плян на заран, бо треба концом розбити весіля, выставити их цілому селу на сміх, жебы вшыткы виділи, як Нецифора покаре бог за єй Фимийцю. Спішыла она домив, бо там чекал легион. Он днеска боялся сам нарушати розвеселеных хлопців, а до того Фимия запросила го на вечерю до себе, и в тот вечер они обрадили плян, як заманити хлопців до их саду, меже высокий, ново-выплетеный плот, а як буде заран больше легионов обступлят довкола и полагают их. Фимия постаралася о добру вечерю для него, а отец Фимии принюс пива. Позатыкали выгляды грубыма хустками, жебы никто не виділ, же у них світится. Як долго они плянували, никто не зна, але легион аж рано вышол з их дому.

Весільны зас на никого не звертали уваги, танцували весело и розошлися над раном. Нецифор и так до рана не танцувал з Зофийком, але не гнівалися одно на друге. Танцували бы ищы долше, але циганам уж остатні струны поторгалися.

На другий ден хотіли уж весіля докончыти. Бо осін крас, в поли робота, люде своє позберают, а потом можут надойти слоты, або вчасний сніг, може прихватити дашто на поли. Не барз подабался тот плян Семанови Пнячкови, жебы люде не огваряли, же перше весіля дівці робит, и тото коротке, бо уж чул, як деси Шевчыха бесідувала по селі: “То якесь худобне веселье робі Шеман перші дзіфці.” — Але так мусіло быти, як вшыткы перли. Зато на другий день зрана зогнали свадьбу и вибралися зо вшыткыма церемоніями. По завитинах перекусили в Нецифоря на сухо, и зараз на сполудня пустилися до світлиці, гуляньом докончыти весіля. Як вчера так и днес, на музыку посходилися всі, так стары як молоды, дівчата и хлопці. Завискали гушлі, як вітер в зимову заверуху, и басы задудніли. Каждый гулял весело и забыл о своих клопотах...

Серед того гуляня вышла Зофийка охолодитися на двор, и сіла собі на лавочку в тіни Фимииного саду, под плотом. Не вытримало хвилькы, як з поза плота приятным голосом одозвалася до ней Фимиина мама:

“Отпочыбаш, Зофцю? Йой, чуєш, яка с тя крас молодиця! А с кондьом так, як жебыс ся родила. Никотра з молодых баб в селі тобі не доровнат. Под-же гев до мойой загороды, та ся зо мном привиташ, бо змеся ищы по завитинах не виділи. А през плот тепер ся не мож витати. А и яблочко для тя урву таке червененьке, як и ты.”

Обошла Зофийка з другого боку загороду, бо там были дверці. По весільному звычаю подали собі рукы через фартухы и поціловалися. — “Наж ти яблочко, на — воз пару — воз до фартушка.” И всыпала. Не встигла Зофийка стиснути до рукы запаску, як Фимиина мати злапала Зофийку за волосы, почала сіпати и торгати Зофийком, на вшыткы бокы. Несподівано звернула єй на землю и почала кричати:

“Люде, ратуйте! — Гвалту! — Молодиця мя 6є в моєм власном саді!.. Филю!.. Филю!.. Гвалту, ратуйте... А ты ничгоде! та-с до мого саду пришла ябка валяти? Ищы до биткы ся береш! А Ганьба!.. Встыд!.. Та я мам 60 літ, та перший раз ся мі таке трафило, же молодиця чужы ябка валят. Ты ненажертюго людской кривды!”

В часі той бийкы вылетіла с хыжных двери Фимия и замкнула дверці от саду на колодку. А з причолковых дверци выскочыл Фильо з желізныма вилами и направился летіти просто к бабам. Но не встиг он долетіти к бабам, як увиділи хлопці, поскакали през высокий, козярчаный плот до загороды .

На крик Филя, як на сигнал, выскочыли за Фильом з причолка шист легионов. Хлопці в переполоху, як бы ничого не было, в повітрю, перекинули Зофийку на другу сторону плота, и подобно, як меже птиці впаде орел, все розбрыслося на всі стороны. Зо світлиці почало все утікати. Але и дом світличаный обступили новы десяткы легионов довкола. Поднялся страшный переполох, виск и крик, як перед концом світа. Тот йойк перерывали лем остры крикы: “Стуй! — Стуй! Стуй! — Стуй, бо щелям!” И зорвалося пару выстрілов. Плач пойманых и битых розрывал людску душу. Зімали, кого могли; напали на світлицю, перевернули все до горы дном, а старому циганови розбили басы. За своима басами циган так плакал, як дітина. Повязали, покули молодых; хлопців, котры до войсковой службы не належали; повязали и старших, што тоже не належали, забрали и пару дезертеров, меже нима и дезертера цигана Яцка. Цілу тоту повязану гурму отпровадили до містного арешту; по дорозі били кольбами. Позамыкали всіх к лишыли варту, а сами рушыли ревидовати село. Решта дезертеры, котрым удалося втечи, не утікали в лісы, бо было ищы видно, а в чыстых полях моглибы подстрілити. Каждый скрылся дома, або у сусіда, там, где не было дезертеров. Поховалися там, где кто мог, знал або долетіл. Наступила страшна ревизия села.

Глядали по коморах, стайнях, кучах, жолобах, попод подлогы, по загатах, подах, плянтрах, зарубах и пелевниках, по пивницях и садах и деревах, по сусіках и скринях, до каждого кутика присвічували, каждым снопом перевернули. Впыхали багнеты в снопы, околоты, сусікы з зерном, пробивали перины и т. д.

По весілю ниякого сліда не было, всі розлетілися в разны стороны. Фимия скочыла посмотрити, як провадили повязаных, ци меже нима не буде Нецифора, але не могла видіти. Єй мама ищы з радости проходилася по саді и кричала. Перший раз в жытю днеска призналася, же ма уж 60 літ, перше все на 10 літ молодша была. Кричала, але не было єй кому слухати. Зофийка в том переполоху скочыла до світлиці, глядала Нецифора, але нигде го не виділа, звідувалася другых, але никто не знал о нем нич. Полетіла домив, але и там го никто не виділ.

На подворци, коло світлиці, ани жывой душы; єден циган старый літат як бездомный и заводит бабскым голосом.

Ревизия переходит от хыжы до хыжы, зо всіх концов села. На небо з єдной стороны насунулися грубы, чорны, як скалы, хмары; друга половина неба кроваво почервеніла. Село представляло страшный вид. Вылетіла Зофийка до студні по воду — нигде никого не видно. На селі тихо як в гробі. До того журав от студні, што николи не скрипіл, тепер так переразливо заскрипіл, што аж мороз переходил по тілі. Потемніло Зофийці в очах от перестраху, бо предчувала штоси страшне, бо вщытко в переполоху покрылося, як перед татарским нападом. Одны двери позамыканы, другы розтворены. В выгляді дагде блисне перестрашена твар и скоро зникат. Лем час от часу, то ту то гев, дастся чути преразливый крик и виск битых кольбами людей; такы голосы болю было чути поновно при вынайденю дезертера, або всякого человіка мужеского пола. То зас с поза угла уличком перелетят легионы на конях, лем голос от коньскых копыт одбиватся ехом помеже опустошены хыжы, то зас кырдель перестрашеных овец перелетит и пристане.

Горі селом, дорогом, ишла лем єдна Шевчыха. Она єдна торжествувала днеска, як бы побідоносница крачала перед себе с повагом и до каждого выгона, до каждой уличкы, уважно зазерала, як бы глядала мертвых душ. Но она смотріла, ци не буде видіти утікаючого хлопця. Єй вид, в тоту переполошену пору, здавался Зофийкі; барз страшным; припомнула собі, як єй мама оповідали, же як в нашых Карпатах колиси мала быти холера, то найперше перешла якаси дівка селом в червеной хусткі, и люде умерали, як мухы, в поли, на дорогах и оборах. Задрожала она на тоту думку, зорвалася, стисла коновкы в рукы, и поспішним кроком почала втікати з водом до хыж, жебы не видіти тот страшный образ, и не чути преразливого виску и выстрілов.

Як Шевчыха увиділа, же Зофийка вертат до хыж скорым кроком, зараз заслала до дому Нецифора легионов, же там сут дезертеры. З дикым варварским криком шмарилися легионы на хыжу Нецифора, поламали двери, позбивали гонты на даху, жебы мали видно в домі... Але ревизия не нашла ничого и одошла дальше по сусідах.

Шевчыха была то єдна польска душа в селі. Она и єй муж, тоже поляк, пришли до села молодыма, уж 28 літ тому. Он был шевцом и реперовал обувя, а Шевчыха, кромі политики, ничого не знала робити, ани ничым иншым не занималася. Бесіду нашу розуміла, але за тых 28 літ ани єдного слова по русскы вымовити не научилася, а коже лем не хотіла бесідувати. Мали сына єдинака, котрого выслали за охотника до войска, и в першых боях пропал. От того часу Шевчыха ищы больше набрала яду против москаля — большевика, а тым самым против селян, меже котрыма жыла, бо селяне рахували себе русскыма.

Днеска она была необходима в селі, яко шпион, зашто достала нераз похвалу и надгороду.

Але же ціле село знало єй политику, то хоронилося перед ньом. От дітей не могла всего довідатися, лем тото, што діти розуміли, а чого не розуміли, не знали як повісти. А котры уж вшытко розуміли, то розуміли и тото, же Шевчысі не треба того повісти. Но до чого она уж нияк не могла сама носа допхати, то на то она мала Фимию и єй маму, и где треба было Шевчысі, она их высылала для шпионства, а Фимиина мама зас радо виконала тото, щто єй припоручыла Шевчыха. Люде уж и Фимии почали варуватися, и шпионкы лем у своєй близкой родины могли дашто дознатися. И от того весіля Фимия и єй мама ищы твердше звязалися.

Дуже на своєй душы мала Шевчыха. — Пятнатцет газдов в Талергофі, то были єй жертвы, лем місцевый петлюрах учитель помагал; але тепер не было го в селі, бо служыл в армии Петлюры. Зато в тоты повоенны жнива затяжко было на саму Шевчыху обслужыти доносами 150 номерове село, и концом треба было мати приятеля меже людми, такого приятеля з мягонькым языком.

Днеска, як розогнали весіля, єдно грызло Фимию, а то, што не могла довідатися, ци Нецифор арештуваный. Ходила она коло поарештованых, але не виділа го, ани довідатися не могла, бо не виділа знакомых легионов, а новы одганяли єй от себе, бо уважали єй за “шпєга”. Неє што чудуватися Шевчысі, бо она служыла идеі своєй отчызні, а и заплату достала не раз.

Крик легиона почула Шевчыха, як переходила селом. Прислухалася ліпше и побігла к дому Павля. Двери Павло не запер за собом. Шевчыха зазріла и виділа лежачого окровавленого легиона, дала знати другым. Пришли ... Перевязали, позавивали раны, зложыли на драбняк и одвезли до міста, в шпыталь. Такой за хвильку до дому Павла зведено осмох легионов с коньми. Перетрясли всі угла. — Не нашли никого. Коні поставили в боиско, наметали сіна, постинали куры, попарили и зварили вечерю; вшытко розметали, поламали, знищыли....

Пришол старший брат с поля, з роботы, не дали му ани отпочыти, ани перекусити, почал, и стігати протокол и бити. Наостатку наділи на него кайданы, повісили через єдно плечо карабин, через друге торбу и так водили єго долу и горі селом для посміховиска. Але никто не хотіл смотріти и сміятися...

Єдна Фимия и єй мама поставали собі як сонечникы коло дорогы и радовалися. Жертва селянской невинной крови справляла им дику радость. Ищы и свого мужа стара кликала: “Филю!. . Филю!.. Филю, под-ле призритися на него. А видиш як му пасує? Як гонорово машірує!.. Гнеска он, а заран наш любый зять!.. Видиш?.. О!”

Пригнало и дівча, сестра Павля, коровы с поля. Почалися вывідувати, але оно не знало о ничом на поли. Не могло нич повісти, ни признатися. Наділи кайданы и на дівча и повели на постерунок. Там почали страшыти и бити. Як єй замкнули там, где были хлопці забраны в полудне, бідне омліло зо страху, всьо было окровавлене, збите; виділа она, як до их подошов пхали иглы, а кров сикала по всіх. Впыхали иглы поза ногті, били и выпытувалися. Другого дня єй старшого скутого брата отставили до місцового арешту. Дівчыну выпустили на вольну ногу, але штож оно могло само дома робити при легионах? Родичей у них не было, дом знищыли, шыбы побиты, двер поламана, ворота поодрываны, діжкы от сыра порозбиваны, пец розваленый на двоє, всі снопы порозмітуваны по оборі, а коні снопы розтігают ищы дальше, зерна порозсыпуваны. Малолітне дівча осталося без всякой опікы, мусіло ити до сусідов, котры доглядали єй и цілой газдовкы, за дві неділі, покля не збадали, же старший брат невинный.

Закля Павло вылетіл до ліса, почало змеркатися. В лісі хлопці мали свои хованкы, где сходилися разом. Было то місце окружене лісами, меже густо сплетеныма кряками, под грубезныма ялицями, без котры ни долгы слоты не перемакали. Тото місце выбрали собі хлопці за свою обытель. Мали пороблены постелі, одна над другом, пец, всяке знарядя, оружие и ажи библиотеку; в вольны хвилі чытали каждый собі, або запорядком, раз чытал тот, а вшыткы слухали, другий раз чытал другий, а решта слухали, а потом розберали. В тото місце посторонны люде николи не заходили, бо было меже горами, далеко от села, в великой неприступной парии, над глубоко спадистым потоком. Трудно было чловеку достатися в тот поток, як не знал способу, мог лем тот достатися, кто уж там был, а якбы там достался, то бы не вышол. Хлопці знали таку штуку: они з потока вылазили горі кривым буком к верхови, а там была груба и довжезна конар в бок, што приперала до берега; з долы той конари не видно было про густо листячы конары; с той конари ищы треба было ити помеже скалисты стежкы в гору и в другой бок до добри оброслой гущы. Там мог класти огень не лем в ночы, але и в день, и никто не виділ світла, а дым, закля достал ся над ліс, был незамітный.

Як Павло пришол в тото місце, застал там уж двох паробков, што тоже втекли з музыкы. За ним пришло ищы двох и почали варити вечерю. Засвітили лямпу, што висіла на конари ялиці, достал Павло тоту торбу легионову, одомкнули и вытягли шмат папіря и документов. Были там списаны всі дезертеры зо села. Але найцікавше то, што там были доносы, котрый дезертер небеспечный, котрый ма напевно карабин, котрый где має найліпшу хованку дома и т. д., а при каждом было записано имя доносчыка. Найбольше было Шевчышыных, але было пару Фимииных и єй мамы.

Побесідували хлопці о том, пересмотріли ищы раз и вечерю варити докончыли при огни с того папіря и торбы. По вечери пришло ищы двох: єден з них был молодый, Нецифор, он до того часу сідил коло рікы в лозинах. Всі были помучены, полігали скоро спати, бесідували покаль не поснули...

Рано повставали, коли сонце было уж дост высоко. Обудил их циган Яцко, бо роспутал собі рукы и потрафил втечи з арешту; оповіл, як было вчера на селі, бо цигане, му оповіли. Хлопці довідалися, што сестра Павля в арешті, и же брата Павла забрали до міста. А в Нецифора была ревизия и повіли старой мамі, же як не выдаст сына до трох дней, то єй заберут за него до арешту. И каждого, кто ма сына дезертера, будут заберати и будут тримати так долго, покля не вернут сынов. Уж днеска зачали заберати: забрали няня и маму, хоц бы як стары были, забрали и 68 рочного Костка, што лем пару літ, як з Талергофской неволі пришол... Заберали, але як виділи, же то без успішно, выпустили их.

Коли Павло почул, же сестра и брат арештуваны, не рюк ани слова, взял в рукы свой тлумачок и направился ити верхами в сторону венгерской границі. Остатньо раз товды го виділи.

Нецифор тоже задумался над своим положыньом. — “Маму заберут ... Гм ... Вышлют єй до войска?.. На штож она ся им здала, як от хыжы до хыжы не може перейти. Хыбаль будут тримати и мучыти в арешті... Ніт не будут тримати, як будут видіти, же нич с того. А як буду видіти, же за долго тримают, то уж мушу ити... Не позволю мучыти маму, волю сам терпіти... Але тымчасом... — Хлопці! — Чый ту овес найблисше стоит?”

— О, то за перегыбом, коло жбыр, Марты Петровой! — была отповід.

— Та мы, хлопці, забереме косы, а Яцка вышлеме, жебы єй дал знати, и обід помог вынести. Лем най добрый и скоро зварит, бо зме голодны як псы. Ты, Яцку, и так косы не маш, а и косити не знаш...

Марта мала свою хыжу найближе, под лісом; єй муж был в Америкі, а єй овес жде снігу, бо днеска роботника не найде ани за золото, а діти нич не потрафлят. Втішился циган, же буде разом з косарями істи газдовский обід, хоц не буде робити, и зато не треба му было двараз гварити — лем собом шмарил и поскакал помеже крякы, як заяц. Скорше был у Марты, як косаре при єй овсі. Стали хлопці зарядом в сім кос и за дві годины по овсі; але и обід скоро был... А по обіді забрали, што не доіли зо собом и перенесли ся дальше, там были газдовскы, а и самого Нецифора овсы. Не выберали котрый чый, лем зачали косити с краю. Цигана лем все высылали до села, бо он до того был найспрытнійший; преці и пута зо себе знал зняти и з арешту втечи, и никто го не виділ; в поли цигана никто не зімат.

Ходили легионы и по полйх, глядали по стожках; лем до ліса боялися заходити, або дагде дальше от села. Оттамале, где косили, тепер уж и до села было видно; зато єден все стоял на вершку, ци зо села дакто не выходит. Мусіл лем стояти в крячу, бо зо села легионы на льорнеткы позерали...

Третого дня пришла черга нести істи косарам з дому Нецифора. Сестры навязали до плахты, насыпали до двох горнят и выслали Зофийку.

Але Фимиина мама донесла легионам, же дезертеры в лісі, и робят по полях, а люде выносят им істи. Комендант выдал розказ никого зо села на поле з ідлом не пустити; розставил варту по всіх дорогах и стежках, якы выходили за село.

Днеска от рана великий по селі шум: найперше хлопця завернули з быками, што ишол “на презден”, другого газду завернули, што ишол возом до ліса, другым одберали меринді и пущали их, а як вертал назад до села, казали собі выберати, котре чыє; уж дост побитого начыня остало в фосі; не было хыжы в селі, жебы з дакым не дрочылися; одберали ідло и метали там на одну купу. Аж и Фильового слугу завернули разом з возом навозу, котрый там мал приорати, бо нюс мериндю; трафил на такого острого, не помогло и тото, же сам Фильо вышол просити...

Роздумували бідны сестры Нецифора, кади бы выслати Зофийку, жебы єй не завернули, але не было рады, ишла просто дорогом. Зышла Зофийка ниже села коло цминтаря, аж ту зо за вербы выскакує легион.

— Стуй!.. Цо ньесьеш в тых боньоках?

— Істи, — коротко отповідат Зофийка.

— Нєма істи — Кому істи?..

— Гусярам! — пришло на мысель Зофийці так поциганити, бо як раз єй отталь было видно коло лавы на стернях кырдель білых гусей.

— Гузарам?... Якым гузарам? — зо страхом закричал легион и спообзерался. Не могли порозумітися. Лем же ту недалеко на цминтарном мурі сиділа Шевчыха, и она повіла, о што розходится, але Зофийці такой зараз тюкнула: “Тым цо за лясем?”

Пропустил єй легион, але иде за ньом. Он уж знал, кто то Зофийка. Шевчыха зато от рана сідила на мурі и лем дизріла Зофийку на закруті, зараз скричала на легиона жебы тоту кубиту отпровадил аж там, где буде ишла. Же она никому иншому не несе істи, лем дезертерови-мужови на цілый тыжден.

На силу Зофийка тягне ногы за собом. А легион войсковым кроком коло ней. Уж бідна не зна што робити, як пойде за ньом дальше; на силу скрутила тым выгоном к гусярям. Коли діти увиділи, же шандар иде, почали утікати. Біда, думат Зофийка и почала кричати на єдного з родины хлопця: “Васю! Васю! Не бийся, под істи, я тобі вынесла!” Не хотіл Васьо вірити, бо он был дома на полудне, але додумался, же треба істи. Взял ложку и закликал ищы веце дітей. Але ани половку не зіли, уж не могли. Задумался легион, подумал, же правда. Не хотіл долго ждати, копнул ногом до дзвонят, побил их и вернул назад на своє місце. По дорозі встрітил двох помочников, што их Шевчыха выслала за ним, але вернули разом.

Цілком забыл легион, же Зофийка ищы мала хліб в плахті, на плечах... Она го не знимала с плеч, и якимси чудом забыл. Коли одошол, Зофийка перешла высше потоком, потом кряками до ялиц, там хлопці одобрали от ней што остало и вынесли в гору.

Дезертеры виділи цілу тоту сцену, бо як Зофийка ишла, они уж чекали недалеко цминтаря на лысом щобику под яличками. Познали Зофийку и слідили за вшыткыма поступками легиона. Днес припал им лем сухий обід, але запамятали собі добри того легиона и постановили му помстити.

Другого дня вечером зышли хлопці в село, бо люде донесли, же прошлой ночы всі легионы справляли собі баль на постерунку. Грали и гуляли при грамофоні. При том грамофоні, што одобрали єдному американови при ревизии, яко річ для хлопа непотребну. Гуляла з нима Шевчыха, Фимия и єй мати, аж до рана. Тот вечер; то был перший вечер устроенный в честь бабской тройцы, за их доносы, и штобы ищы ліпше звязатися з нима и побрататися.

Знали хлопці, же по такой гулянкі легионы кус злінивіют, а дакотры будут спати. Виділи люде, як над раном легионы отпровадили Фимию домив. Цілый день баб никто не виділ, а легионы, як дагде были, то лем дримали.

Мешкал коло дорогы єден газда, што не мал где навоз складати. Забудованя мал якеси безпланове, зато на гной выбрал дуже глубоку яму. В осени и перед весном, як гной был вывезеный на ролю, тота яма наполнялася гноівком. Газда привозил фуру лісового смітя и сыпал на верха, так, же кто не знал, то думал, што то ровна земля.

Недалеко той гноівкы, под углом хыжы, посходилися вечером дезертеры и почали бесіду и сміхы. Найблисшы газдове и сусіде не злостилися зато, ход уж была поздна година, бо чулися якоси безпечнійше, коли хлопці были в селі.

Злостил тот сміх родину Филя. Не зато го злостил, жебы не мог спати, лем меже нима чул голос и сміх Нецифоря. Таж родина Филя лем зато найвеце тепер щыро трудилася коло шпигунства, бо ждала того дня, коли Нецифора скуют, жебы посміятися над ним. А ту веце уж як тыждень горячковой роботы, и ничого неє. Нецифор вольный ищы и сміх собі робит. На то не мож позволити.

— Филю!... Филю!.. Чуєш? — будит и шупат до него жена, бо он спал твердо, а она хоц на балю была тамтой ночы, та той ночы не могла вснути. Виспалися обі з Фимиом в день.

— Филю! Чуєш?— Днзентере в селі. — Встан... Ид на постерунок, дай знати. Єст и Нецифор... Найбы го уж раз зімали! Жебы ся не плянтал и гоны не робил.

Назлостило тото шупаня Филя, зорвался, наділ холошні, выскочил на двор, смотрит, а ту на єго порозі стоит єден легион з Фимиом. Позлостило тото Филя ищы барже, же легион не пильнує службы, але Фимин и в злости почал кричати:

— Вы дзяды! Якы порядкы в селі тримате? Дезертере гоны роблят по ночах, ани спати не мож. Чого их не імате, але ту стоите? —

— О, бо як єздем тутай, то мнє там нєма! А як єздем там, то мнє тутай нєма, крикнул остро легион.

— Є, бо ся вас, не боят! — отгрыз Фильо.

— Кто сє кого бои, га?.. — Я сєн вас боє, чы вы сєн мнє бойцє? Га? — И знимат гвер з рамена, цилює до Филя.

— Но повічцє, кто сєн кого бои? —

Нич не отповіл Фильо. Настрашылся, и помаленкы выцофался до сін и пишол спати.

Але легион не Хотіл жебы му дакто чести урывал, а до того боялся, жебы не дознался о том комендант, постановил ити и розогнати дезертеров. Поцілувал он Фимию в руку и одышол...

Ноч была місячна, ясна. Иде помалы дорогом, подслухує ... Хлопці виділи го здалека, але не утікали. Хотіли, жебы пришол ближе. Коли подходил близко, хлопці почали утікати. Облетіли они гноівку з одной и другой стороны.

Утішылся легион, же хлопці не знают утікати и кривлят дорогу, а он на близше спростує собі, и як шаленый одразу скочыл на просто.

И як был долгий легион, так долго розпристерся. Правда, не затопился, але дедво выдрапался з гноівкы, без гвера и єдного бута.

Страшно заклял, як лем поляк знае, и озрілся в сторону утікаючых, откаль лем злорадный сміх приходил.

Тугы сліды зробил за собом аж на постерунок, ани до рана не присохли. Пришла о пару дней кара тому газдови, же тримат таку глубоку гноівку не обгороджену. Люде на другий день зауважили, же бракує в селі того самого легиона, што побил Зофийкі горнята на стернях.

И больше никто го в селі не виділ.

Пробовали потом ужыти и иншых штук. Оголощала держава “амнестии”, то єст дарованя кары для тых, котры зголосятся добровольно, на означений час. То зас страшили “баніциом”, што, котры находятся за границом, утратят право гражданства. Но и тото не помагало. Нераз хлопці зробили збытка, яко помету за свою неудачу. Бо держава приходила до свого порядку. Остатний раз хотіли дезертеры погуляти на кермешы и розойтися каждый в свою сторону. В тот час, як раз, была амнестия оголошена. Зышли хлопці в село и всі добровольно дали записатися на постерунку и просили о позволеня на музыку. Ясно, што, коли уж хлопці добровольно сами зголосилися, то чом не дати? Гуляли они на кермешы, а легионы их угощали, честували и разом гуляли, але рано, коли треба было іхати до міста, ани одного хлопця не было в селі: Всі розлетілися, але розлетілися на все. Каждый з них хотіл найти для себе притулиско на будуще. Найбольше чысло перешло на Венгры, втоды уж Чехословакию. Оттакаль повертали дакотры по трох роках, другы поженилися там и там остали. Решта выіхаЛи в иншы державы: Америку, Канаду, Францию...

Єдны з них, котры потрафили вернутися и зголосити до войска в часах амнестии, мали дарувано. Лем потом мусіли отслужыти своє; хоцбы и зімали в часі амнестии, мали дарувано. Другы мусіли по пару літ отсідити й отслужыти своє.

Але хоц уж дезертеров в селі не было, село заховало свою солидарность, кромі Фильовой родины; аж и цигане тоту солидарность показали. Николи не выявили нич йа людей, хоц нераз биты были. Видно, и цигане порозуміли свою судьбу; розуміли, же их жытя звязане з народом и они мусят з ним тримати и ділити, радость ци боль. Коли старый циган, отец дезертера Яцка, верйул до села, а маленкы бетяре почали на него “кукати”, то он собі с того нич не робил. А як виділ, же серед дорогы стоит купа хлопов и о чомси бесідуют, то он всунулся до гурмы и повідат:

— Мы, русснакы, вшыткы купкы ся тримайме, та ся никому не даме!

А єден газда озыватся до него:

— Є, Клемцю, а я ти за мотыку ищы не заплатил. — И вытігат грошы.

— Но, боже заваруй, кричыт Клемцьо. — Та мате розум, жебы я от свого русснака грошы брал? Нигда в світі: Вы мі повіли — “Боже заплат” — и я мам дост. Приде до вашой хыжы моя Євка, подставит запаску, та єй дате тото “божезаплат”. Приду я, або моя дітина, подставлю шапку... Но николи в світі я от своих люди не хочу грошы. Вы мате дост кому давати. А гын наш єгомость “божезаплат” не хотят, им мусите платити. А дост бы могли, бо они с тым нарабляют.

Лем пару людей было тягаром для села, а то: Шевчыха, Фимия и єй мама, а потом зас учытель школьный, коли вернул з армии Петлюры. Но никотре в селі не лишило по собі потомства кромі Фимии. Они днес не мают дуже што доносити, але доносят, як лем дашто дознаются в селі.

Петлюрак учытель старался впоити в діти свою нову украинску идею. Але загамували єму тоту роботу такы случаи. В селі выбудували нову школу. Наш учытель хотіл приподабатися новому правительству и отвдячытися за добру посаду в таком великом селі, то постарался о таблицю на школу, на котрой было выписано “сино жовтыма” барвами: “Szkoła Narodowa”. Не чудно, што такым барвам не послужыло повітря русского села. И як раз примеркло, то и надпис примерк. Правда, рано провидніло, але надпис не провидніл. Было то як раз свято, и народ ишол до церкви и виділ якыси китайскы знакы вмісто надписи, але никто не розуміл такого писаня. Лем як узріла Фимия, дала знати учытельови. В гпару минутах была прикликана полиция и надпис зняли зо школы при здвизі народа. Лем по том познате тото село на Лемковині, бо до днес ніт таблицы на новой школі.

Выточыл учытель процес громадской раді и твердил, же так на раді было рішено. Але з браку доказов програл процес и кошта повертал. Громада почала старатися о усуненя єго из села за єго противну селу науку дітей и неморальность в обыході з дітми, бо учыл их прозивати себе “москвофилами” и “кацапами”. Упал он на раді громадской вийтови до ног и просил дарувати єму, штобы го лишыли в спокою, а он заклинатся, што не буде больше мішатися в политичны справы на селі, ни в школі. От того часу єго политика замкнена, не политикує, ани не доносит.

Шевчыха жыє ищы. Єй муж помер, и ніт кому на ню робити. А же днеска мало потребуют доносов, нема на чом скыбку хліба заробити. По селі ходит за жебранином. Бо инще нич не знала робити. Єй картам никто не вірит гнеска. Дуже єй подпомагают єй стары приятелькы Фимня и єй мама. Але на предновку лем по селі ходит, клячат при порозі и бесідує “отченаш” на пацюрках. Падат газдам до ног, цілує рукы и ногы. Не встыдатся падати и просити тых газдов, на котрых доносила и пальцом показувала. Люде на ню не ради, але все єй дашто шмарят.

Хлопці, котры повертали домив, днеска уж всі газдами. Котры заслужыли на большу кару, або не было их по пару літ в новой Польшы, пришли им банитны папери, Такых папери до села пришло пару; єден из них был для Павла, другий для Марка.

Як по пятох роках пришол Марко домив, отец показал му документы. Там стояло, што єму не можно быти в державі долше як 48 годин; инакше тяжка кара. Показал му отец и повіл, што он ту не ма веце “марадаш”. Натягнул Марко на себе гуню и выбрался на восток сонця к совітской границі; и перешол границю без пашпорта. Єму николи не треба ни грошей на тикеты, ни пашпортов. Достался в Херсонску губернию, коло Одессы. Оженился с татарником, и жыє. Недавно выслал своєму брату совітского червонця, жебы выбрал для него метрику.

Михалови ани того документа не потребно было высылати, бо он достался в Америку. Робит при мягком углю, в Пенсильвании, и не думат вертати до краю, покля буде тота держава.

Ани Павлови не треба было того заказу, бо он веце и так не вернулся, ани не мог бы ся призерати на порядок такой державы. Побыл он долший час в Чехословакии на Пряшевской Руси, а потом достался в Сов. Союз. В день робил, вечерами ходил до школы, бо мал охоту до наукы. А же кажду роботу сполнял честно и точно, дбал о свой рекорд, то достался на высший уряд. Єст он счетоводом при Сельско-Хозяйственном Кооперативі, котрый обслугує 3,000 душ. До дому он николи не пише и знати о собі не дає. Пише лем свому брату в Америку.

Нецифора на другу рату выбрали тамтого року вийтом, рядит громадом примірно. За єго радом был основаный в селі кооператив, што под добрым руководством успішно розвиватся. На кооперативі здалека видніє русска надпись “Кооператив Сила Народа”.

Страшно тот надпис не любит Шевчыха. Повідала, што коли проходит коло кооператива, то єй чорти берут... Иде другом стороном дорогы и в другу сторону смотрит.

Цигане, так старый Клемцьо як и молодый Яцко, стоят тоже членами кооператива. Яцко зложыл до кооператива 5 уділов, што робит 50 золотых. Научылися доброй єкономии, бо все наперед субьектови дают знати, што будут потребувати. Часом на два тыжні наперед. И платят все готовком. А старый Клемцьо от першого дня наказал своєй невісті: “Най тя Марись бог заварує, як быс купувала у жыда, тепер як маме наш кооператив”.

Семан Пнячок ищы не старый. Он предсідательом чытальни, котра містится в єго домі, дбат о библиотеку; с каждым обходится як найкрасше. Діти честно выховал, зато четверту дівчыну буде выдавати. Двох сынов на сторону оженил. Повідал, же як го кус силы опустят, оженит остатного сына. Не буде казал выберати богату, лем яка буде сынови любитися, бо уважат, же лем так буде мал спокойны рокы на старость.

Того легиона, што го Павло побил, вылічыли и дали на посаду в другом селі. В селі люде довідалися, што на новом місті легион почал “по геройскы” поступати. Хлопців безпощадно бил и катувал, не лем винных, але и невинны жены и діти. Никому ниякого найменшого поступка не подарувал.

Раз влетіл до дому, в котром крылся дезертер. Вышол на плянтро, почал переберати околотами и впыхати до каждого багнетом. На верха, на околотах, спал дезертер и почул шелест легиона. Зорвался и несподівано звалился на легиона, стис за пошытя и верг ним долов на землю серед боиска, на котром были пороскладаны желізны оси. Забрали єго другий раз до шпыталя, выгоили, але уж не был нигде суций меже людей. Утратил регулу над своима змыслами. Достал пенсию, звольненый зо службы.

Другий легион, што не высвітленый в сей истории, а знущался над безборонйым населенем, дочекал горшого конца. Раз он в сусідном селі зробил занадто великий подвиг, зашто был оскаржений перед высшом властьом. За тот подвиг высша власть обнижыла єму єден степень рангы. Не стерпіл того гоноровый борец. Сиділ до поздной ночы при свічкі. Всі полягали уж спати, а он зробил на папері крестик и начеркнул пару слов: што умерат за гонор Маткі, и жебы поховали го в канурі, где сонце не світит и т. д. Знял зо стіны карабин, вышол на двор, под высокий постерунковый мур, приставил шию и потяг за курок. Куля розтріскала голову на всі бокы. Мозок обрызгал мур, а тіло покачалося долу берегом.

Ноч была и никто выстрілу не чул. Чула лем Фимия, бо той ночы она спала на постерунку. — Она часом варила легионам обід и оставала там спати. Коли почула выстріл, сейчас догадалася, што то ктоси застрілился. Побудила других. Нашли писмо, потом нашли и трупа. Пришла комисия, розберали го и бадали. Вели слідство, ци часом єго дакто не убил; ходила не раз и Фимия по судах яко перший свідок, ход вшытко было ясне.

А Фимия?...

Фимия от того часу встарилася ищы о десят літ. Але ищы не выдалася. Ходят си обі з мамом. Єдна без другой нигде не иде, и нич єдна без другой робити не буде. Правда, мае Фимия двоє близнят, дівчат. Люде чогоси их звут “Легиончатами”. Ховаются обоє, але не єднако роснут. Фимия о них не дбат. Найвеце нима заниматся стара Шевчыха. Як их крестили в русской церкви, не дала их миром помазати. Видно рахує, же в них польска кров, и певно до бижмуваня их приготовит.

Тепер сама их кормит, обуват, мыє и причесує. До школы отпроваджат их лем на польску годину наукы. Жде за тот час на сходах, або корытарі, и зараз по польской годині заберат зо школы.

Найчастійше иде з нима на “шпацер”, ниже села. Там сідают на мохом оброслый цминтарный мур. Ту она учыт их по польскы пацери и по польскы бесідувати. Каже им метати за людми каминьом и бити русскы діти прутами. И уж знают кричати: “Ты вцєклы русін”.

Велику радость справлят тото Шевчысі. А Фимия и их баба тішатся и цілуют их зато, же так чыстицько по польскы бесідуют. И Шевчыху зато приняли до себе и дают єй жытя.

Роснут собі діточкы, мудріют и тукшают. В меншом дівчатю єст веце ненависти и большы камені за мече...

Доховалося наше лемковске село потомков!...

Люде их звут “легиончатами”.

Для нас, лемков, они “Лемковскы Выродкы”.