![]() ![]() Уж дасколько дней Иван Жердяга не мал споконйого спаня. Он при найменьшом шороху зрывался зо сну и напружено насторожувал уха. Злізал тихисенько с постели, на пальцах подходил до окна и уважно дивился до ночной, густой, як чорнило, осінной темряви, Навет дыхание затаил и аж рота рознял, абы ліпше чути. Та ничого незвычайного не было слышно. Лем єдиноко на дворі коло студні смутно шуміли клены. Отчувалося в том шумі якеси, як бы перечение вітру с кленами про штоси дуже важне... Постоявшы коло окна, Иван, харкаючи, повертался назад на постель и втомленый раптом заснул. И так он через ночь даскілька раз ставал, неспокойно розглядался, выстоювал коло окна, проходжувался, надслухувал и выкурювал цигарку за цигарком. Был, як бы собі на варті, абы не попастися так легко до рук німцям, якы так встекло по селі винюхували и выловлювали, где лем могли, людей и гнали на роботу до окопов под самый фронт, где уж кулі падали. Иншы мужчины уж скорше поутікали до близкых лісов и поприставали до партизанов. Та йому так якоси не выходило. Он Иван не мог наслідувати иншых. Гадал, што насколько жиє трохы отдалено ниже села в старом, кленами зароснутом млині, то може якоси так йому обыйдеся, же німцям не удастся його забрати. А правду сказати, Иванови было дуже тяжко в таком непевном часі отходити дагде до невідома и зохабляти в одокремленом от села млині, самотну жену Олену, шестьрочного сынка Петрика и єднорочну дівочку Марьку. Через день из хижнього окна Иван спостерегал дорогу, што вела из села до млина. Коли дакто показался незнайомый на дорозі, то Иван зараз выбігал из хижы и ховался на оборозі в сіні. А знова на ночь у нього был склазеный такий план: коли бы дакто заклепал на двері, то он шусне до сіней и горі драбином на горище, а оттыле через млин до саду и уж гайда до ліса... Як все каждого дня, так и в пятницу рано на світаню Иван потихы встал и пустился до свойой звычайной роботы. Нагодувал Красулю, паця и куркы. Занюс до хижы свіжой воды из студни и розклал огень. Коли уж так оправился, вышол на двор и стал под стріху на угол хижы. Дождж не переставал, лем падал и падал. Закуривши цигарку, он смотріл до села, опертый о стіну. Та на дорозі не видно было ничого, бо ище як слід ани не розвиднилося. Також и не чути было ничого, кромі рідкого загавкания зголоднілой собакы. А дождж нияк не переставал, лем як на злость ище густійше росил и росил як через сито. — Таке, як на страшном суді, — наполголосно збыхнул Иван, — як бы цілый світ плакал над тым, што творится ту в нашых горах. И направду плакал цілый світ в горах, бо моталися по них ненавистны людиска, што розсівали за собом страх смертный. Боялися сусіды из хижы на дорогу выходити. Лем садами до себе заходили. А вечерами в неосвіченых хижах, за замкнеными дверями, коло розпаленых пецов, вслухувалися в невіроятны истории о легендарных рыцарях, што рубаючи головы фашистскому змию, несли нам на своих грудях солнце. Хлопчиска у вечері наслухавшися с притаєным дыханьом от старшых людей вшелиякых историй, от якых волося у них дротами на голові ставало, выбігали рано на сады, ставали на плоты и перелазы, прикладали долоні до очей и напружено выглядали, ци не видно нашых. А на всході гырміли каноны и розкотисто доносился потрясаючий гуркот. Часом аж окна дзеленчали от грозных ударов, тряслася земля. Планіл восток огнями и кровавилося великыми пламенями небо. Все ближе и ближе надходит фронт. Каждый в селі застрашеный сідил в хижі и не осмілялся ани близко подойти до окна, жебы посмотріти, кто там по дорозі женеся. А селом гналися лем розлощены німці. По болоті они цабали из нижнього на вышный конец села и наоборот, крутилися, моталися, и кримали єден на другого, и сердито грішилися. Ище того рана злостьом погніваны німці зашли до старосты села. — Ты старост, давайт хлопи арбайт! Обманій — відіт, — погрожувал пистолетом фельдфебель, — пах, пах и алес валал капут! Понимайт? Пане, — отпрошувался розважный староста, — перетворюючися на застрашеного и дуже послушного, — у нас ту неє жадного хлопа теперь. Не поверталися из фронту. Ту лем самы жены. — Гм, чудні валал. Нікс хлопа. Я не вірит, — помахувал заперечливо пальцом Фриц, при чом нижню гамбу рота вывернул и процідил через зубы: — Мою розум не обманійт! — Та святу правду кажу, пане, не поверталися из фронту! — бился по грудях пястуком староста, жебы додати большой певности свому тверждению. И жебы якоси лем ублагати злостного фельдфебля, зараз поставил староста на столі горілку, солонину и колбасу и стал любо припрошувати: “Просиме, кушайте, пане капитане!” — указуючи деликатно руком на стол. Спостерегливый староста нароком возвеличал фельдфебля капитаном, бо запримітил, што добре и приємно робится Фрицови, коли коло нього дакто перепадує. Но, а як звыкли казати, языком, то не коликом обернути. Фельдфебель не давал долго примушуватися, лем отразу кинулся до питья и до іджинья, и то так статочно, што аж за ухами йому тріщало. А староста усміхаючися, ласкаво присмотрялся до Фрица, хоц в душі його кыпіла невысказана злость до него. Он всяко стремился, штобы захранити село от загибели. Молодцов из села сам повыганял до лісов, посылал им каждого дня помочь, як ідженья и дуган. його два сынове тыж были в партизанскых загонах. И так цілком зрозуміло, што старался он всяко угодити, абы лем никто злого людям не зробили. Коли німец фельдфебель дост насытился, раптом розказал старостови выбубновати таке: — Шитки хлоп валала арбайт. Не прійт арбайт, будіт им найт. И найт ми хлоп, тоді фі-і-іть! — и указал пальцом по долгой тонкой шыі. — Понімайт, староста? Староста дал оголосити наказ фельдфебля. Настал в селі ище больший страх и переполох. Почали німці переглядати хижы, коморы, стайні, сінарні, выглядували всядыль мужчин и всяды за собом зохабляли вшитко горі ногами повывертане. Порозмітували по подлозі перины и заголовкы, из скринь повымітували шматы и по том вшитком бродили оболочеными чижмами с реготом до плачущых жен. И коли даяка жена осмілилася благати их, абы не збыткувалися и не вымітували лахы из скрині, то кольбом гвера достала до боку, же лем заколысалася. При том зеберали собі фашисты, што им сподабалося у коморах. По селі розносился крик, йойк, заводжинья и нарікания, бо німці видячи, што доправды нигде не єст жадного мужчины, осмілялися пробератися до жен и дівок. Иван, выслухавши выбубновану погрозу фашистов, задыханый убігнул до хижы: — Мушу и я деси спрятатися перед тыми чортами! — заявил жені Олені. — Кто не прийде до них добровольно, того як поймают потом, то отразу застрілят. Олені от страху аж миска з рук выпала. Ціла она затерпла от такой страшной новины. Сердце єй сильно забилося и ціла она почала трястися. Зо слезами в очах позерала на свого Ивана, а потом припала лицом до Иванового плеча и зарыдала: — Як ты мене ту саму оставиш? Иван стал єй заспокоювати и потішати: — Зрозумій, же фашисты не жартуют. Найдут мене и тогды покажут, што знают... Ци може бы самому идти зголоситися до них? — Та де, але... знаш так якоси мі тяжко на сердци, як бы штоси на знатья давало... Прошу тебе не отход нигде... — Та може ты хочеш, жебы я сам до их рук подался? Не ліпше буде, коли на час им на очах не буду? Олена вытерла фартухом слезы и стала допомагати Иванови пакувати до танистры хліб и солонину. При том, по даскілько раз повторяючи тото саме, наказувала: — Прошу тебе, Иване, хранься, меркуй на себе, памятай, же маш жену и діти... Отходячи Иван поділувал дівочку Марьку, яка спала в колысці, обнял Петрика, якому наказувал, жебы он был головом хижы, як єдинокий мужчина на обыстю. Хлопчик міцно обнялся коло шыі нянька, не хотіл ани пуститися от нього. Иванови при том аж очы заросіли, но роспрощавшися с женом, он поспішно вышол из хижы поза млин яругом и попрямувал до ліса. Перед ним стоял густый туман, што омотал лісисты горы и розлягся по цілой долині потока, што быстро гнался кривулясто далеко на юг. Всядыль было так сіро и пусто. Та и с самого повітря отчувалася якаси така непривітливость и нудна скорбность, яка ище больше гнобила застрашеноголовіка. Он ишол помалы горі груньом и послі даскількох кроков застановился. Оглянулся назад, але ничого перед собом не виділ через густый туман. Мало отпочил и стал дальше крачати помеже зелены ялиці и безлисты березы. А на сердци йому штоси тяжке, як млинский камень, лежало. Штоси його так гнітило. Чом, он не мог збагнути. Закуривши пошол по слизкой болотистой лісовой дорозі. В том часі фельдфебель зо своима вояками выконал глядания уж и на нижньом конци села и пустился ище до млина. По дорозі он лем злосно сплювувал нервозно куріл и грішил. В цілом селі ани єдного мужчину не нашли. Як бы нароком их ктоси деси забрал. Не знал, што має робити, ци старостови вірити, же не поверталися мужчины додому? Бо окрем наполглухого сельского пастуха Олексы, никого не нашли. И сам Олекса тыж не сідил бы дома, єсли бы дознался, в чом діло. Але коли на нижньом конци села фельдфебель закончил свою неудачну переглядку, то прогнал гет и Олексу. 3 невысказаном радостьом понаглялся Олекса горі селом, оглядаючися и встріченому розповідаючи, як то його німец прогнал “век”. Німці уж вкрочили до млинарского двора. На порозі в млині стояла перестрашена Олена. Коли єй увиділ фельдфебель, отразу йому розъяснилося лице. Он зараз выпростался и почал до ней усміхатися. Подышовши ближе, аж засалютовал — Нікс партисан? — позвідал Олены. — Где там, нема, пане! — отповіла Олена. Німцови дуже полюбилася Оленина застрашенность. Але найбольше йому до ока упала краса Олены. Он ани на хвилину не мог спустити очы с ней. Уж штоси он лем побродил по світі и виділ вшелиякых красавиц але такой чаруючой он ище не встрічал. И кто бы собі лем таке подумал, што ту в тых дебрях найдеся така драгоцінна перлина, йому отразу почало скорше битися сердце. Он, як великий прихильник жиночой красы, блискавично роздумовал як йому почати наближение до той горской царевны абы стати єй переможцом. Он почувал себе направду всесильным и неограниченым паном в цілом том горском потоку. Смотрячи на Олену, наполегливо зростала у него пожадливость. Але в остатньом моменті он инакше вырішил. И ани переглядания млина не переводил. Штоси буркнул до своих вояков и они раптом вышли зо двора. Сам ище мало постоявши коло Олены усміхаючися, чемно поклонился и одышол из млинарского двора. Олені, як бы тяжке штоси зосунулося зо сердця, так єй стало легонько. Она запераючи ворота в дворі, задоволено собі взбыхнула, же так гладенько вшитко закончилося. Міркуючи собі, меже иншым пришла и на то, же справды из великой бурі слабый дождж быват. Она як бы мало и повеселіла, стала сама до себе усміхатися, бо была певна, же небезпека минулася. Та кобы лем Иван єй был теперь дома. Яка бы она была счастлива! Ой, кобы хоц лем в вечер, або и в ночы повернулся он додому. Ище ани добрі не стемнілося, а Олена уж упорядкувалася с роботом. Подоила корову, переварила для дітиск молока, якы повечеряли и пошли спати. Діти зараз поснули. В хыжи настала тишина, яку лем пораз порушувало спокойне діточе дыхание. Олена сідила на столичку коло пеца, подпершы руками подбородя, смотріла задумано до пеца, в котром горіл огень и праскотіл огень так, же аж іскры вылітали через щелинку. — Гм, несподіванный гость зайде, коли из пеца іскры вылітают, звыкли поговорювати люде, — подумала Олена, — але кто бы инший ту пришол кромі Ивана? Напевно, коли ктоси досправды прийде, то лем Иван, — заспокоилася она. А огень червеными языками продерался через щелину из пеца и освічувал посеред хижы. Коли штоси ковтнуло, то Олена раптом зрывалася зо стольника, выбігала аж на двор и надслухуючи, смотріла, ци не иде досправды Иван додому. А на дворі было чути лем тото, як шустіл дробный дожджик, и як з вітром шуміли клены, котры як бы не хотіли подаватися в своим з вітром змаганню. Поверталася неохотно назад Олена до хиж и, насколько уж была поздна година, замкла сінны двери. В хижі было приємно, бо на пецу аж плыта розчервенілася. Постоявши коло пеца, приємна теплота огортала Олену и стало клонити єй на сон. Даскілько раз она захавкала и потом стала роздіватися и єдночасно шептала вечерню молитву. Зняла из себе визитку и сукню и осталася лем в єдинокой білизні. Почухавшися мало по плечах, знова захавкала, при чом слова молитвы вымовида наполголосно, хоц на слова молитвы она цілком не думала. Єй думкы блудили деси в лісі над Щобом, кадыль пошол дополудня єй Иван. Нияк она не могла позбытися такых ниякых, просто аж глупых думок, што напосілися на ню. Хоц як она старалася про дашто инше думати, але у свойой уяві ясно виділа свого Ивана, а на пути голодны волкы, якым так страшно іскрит из очей их розлюченность, а из роззявленых пысков шкирятся зубиска и тече біла піна. Страхалася она при уяві такого и нароком починала думати про штоси инше, але не могла. Яскраво в темряві виднілися перед ньом блискачы, насквозь просвердлюючы очы злых волков, што так пажерно на ню смотріли. Сама себе звідалася, што тоты привиды мают означати? Але довірчиво припускала, што напевно станеся штоси може незвычайного, штоси тревожного и неспокойного. Подышла до окна и отсунула фиранкы. Позерала на двор и кромі густой ночной темноты, ничого иншого не виділа. Зо двору єднако доносилося слабувате плюскотаня сцяпкуваных кропель зо стріхы, бо дождж нияк не переставал, лем ище звекшувался. Здавалося єй, же и клены выразнійше якоси шуміли. Она приклякла на лавці и локтями оперлася на окні. Почала собі сама до себе гварити: — Где ты теперь, мой Иване? Кобы ты знал, як мі якоси теперь ту без тебе скорботно. Якоси страхамся за себе и так за тобом тужу, як и тогды, коли ище дівком была. Не могла я тогды вечера дочекатися. А коли не приходил ты, то світ мі был немилый, місця собі я не могла найти и нияка робота мене не хапалася. Ходила я така, як сама не своя. А як мені на сердци стало легонько, як ты, мой Иванку, до мене пришол. Розвиднилося и прояснилося мі як в день. Вшитко доокола мене стало таке приємне, таке любе. А я мусіла по-тайкы выходити до тебе, бо нашы спочатку не жичили нам с тобом. Але злетіла бы до тебе и на край світа. Хотіла я все лем с тобом быти. И сполнилися нашы думкы и стали мы своими. Ночь и день трудилися, нитку до ниткы складали, вшитко собі набывали, бо ничого у нас тогды не было дост. Та николи мы не нарікали, наспак все мы лем задоволены были. И не цікавило нас, где што робится, у нас были свои діла. Лем теперь, коли воєнна заверуха женеся нашыми горами, примушеный был и ты спрятатися на час, жебы не упасти до рук фашистскым розбишакам. Гм, кобы ты знал, як они раз-два пошли из нашого двору. Не сподівалася я, же так нам легко обыйдеся, а они ани не збыткувалися. Напевно уж не мали много часу, а може уж и поутікали зо села. Ох, кобы лем ты, мой Иване, скоро вернулся, кобы тобі якоси то было дано на знатя, же уж тобі не треба скрыватися, што ты спокойно можеш быти дома... Та кто знає, где ты теперь в той минуті... Ци справды деси тебе волкы не напали... Раптом было перервано Оленино думаня-меркуваня. На дверях почулося тихе клепаня. Олену обняло терпке почутья и в ухах єй почулося отодзвонне дзвоненья. Она притаила дыханя, штобы ліпше чути, ци повторится клепанья до дверей, ци може лем так єй здавалося. Клепанья повторилося. — Ох, та кто бы то мал быти инший, як не Иван? — радосно повторила собі стиха Олена. При том по цілом єй тілі розлилася така утіха и приємность, же она и сама не спамяталася, як скоро была в сінях и ани не позвідалася “кто там”, скоро отсунула на дверях засув и двері отворила. Осліплюючий блиск електричной лампочкы різко вдарил єй до очей и коли ище почула якысы німецкы слова, то на дверях остовпіла цілком, як непритомна. Ціла она затерпла. Безмежный страх напал на ню и она почала трястися, як осикове листя. Не могла змочися ани на то, абы звідатися, кто ту, и для чого приходит. Та мало спамяталася она аж тогды, як на свойом плечу отчула чужу руку. Лем тогды збагнула, што то тот фельдфебель, што пополудни был с вояками переглядати обыстья. В ухах єй отбивался огыдный сміх фельдфебеля, який старался всіми способами прилеститися и здобыти ласку. Збудилася в Олены велика ненависть до німця и она злосно позвідалася. — Што вы от мене хочете? Фельдфебель злегка посміхнулся. Подышол ближе. — Такі гут фрау, ище ся піта? — посмотріл скоса на ню. Нарешті аж теперь додумалася, про што йому росходится. Зрозуміло, што не очекувал спротивления, бо єдным торгеньом выпростилася из обнятия и напастника откинула. Заколысался и был бы напевно розпростерся серед сіней, кобы в остатньой хвилі не сперся на драбині, што была при стіні оперта. До головы йому уж раптом вдарила горяча, ошалена кровь. Хвилину стоял нахыленый отдыхаючи з затиснутым пястуком и прижмуреными очами смотріл на заперты хыжні двері, де убігла рысью Олена. Двері она из хыжнього боку тримала из вшыткой силы. При том собі полностю усвідомила, же досталася до акуратной пасти. Бо кобы высмыкнулася десь на двор, то напевно удалося бы єй якоси выратуватися. Але теперь єй нигде уж подітися. Не єст уж у ней ниякого выхода. Через окно не встигла бы выскочити а потом и окна за малы и гвоздами из зовнішной стороны прибиты. Фельдфебель єдным напруженым торгнутьом отворил двері и Олену вхопил єдным скоком. Она завзято боронилася. Якуси хвилину довєдна мовчкы змагалися меже собом. Нарешті йому удалося перевернута єй на лавку и притиснута тілом. Не могла уж якоси ани закричати, бо силы єй гет дочиста охабляли, хоц зуфало оборонялася с напруженьом остатньой свойой силы. Он постоянно єй грудьми придушувал и єднак мало скорым рухом поподнялся и лівом руком тримал єй уста, жебы не кричала а правом швыдко и нетерпезливо торгал и розкапчувал зо себе ремінь. Уж через лахы одчула на собі його палячу, хотіньом напружену обнаженность. Скорчилася из вшыткых сил до себе, коли почула выше своих колін його руку. И коли уж фельдфебель был собі певный выконати свой задуманый учинок, с колінами замотаными до ногавок, напнулся мало над ньом, штобы перешкоджуючу йому білизну зторгати из ней. Ту Олена в том моменті торгла собом из остатних сил. Фельдфебель заколысался и тоды єй удалося боком выхолзнутися из його обнятья. В той секунді была на подлозі и несамовито закричала: -Ио-о-ой Бо-о-оже! Фриц раптом прилюг єй знова и почали дальше продолжати змаганя меже собом. Страшным потрясаючым криком Олены збудился хлопчик Петрик, што спал на постелі перед пецом. Он зорвался зо сну в наполтемной хижі. Розглядаючися на всі боки стал слухати, што ту водится. Послі короткого розгляданя усвідомил собі, што його маму на подлозі дусит німец, што мама уж цілком безсильна, лем стукат и харчит... Блискавично скочил Петрик и з под постели вхопил до рук сокыру. Розмахнувшися зо вшиткых сил зарубал ньом до плеч німця аж по самый обух. Німец отчаянно зйойкнул и отразу вытяг пистолет, стрілил до Петрика, а потом другий раз до Олены. Петрик, як подкошена стеблинка, впал коло матери на подлогу. А німец, колышучися намагался выйти из хижы. Кровь из його розрубаных плечей валилася потоком. Та не дошол далеко, бо в сінях звалился на порог. На дворі дожджик безперерывно дальше шустіл, як зо сита. Было всяды тихо. Лем из хижы доносился сердечный плач маленькой Марькы, што пробудилася в колысці. Коло студні, як и перше, шуміли клены...
Андрей Куско.
|