Было то в літі 1914 року. Иду я домів с поля по штоденной роботі, сближамся до села, а тут мене штоси нарушат, бо чую, як псы в селі брешут по всіх закутинах. Аж страх мене бере, што ся там діє. Приходжу в село, а тут полно крику, плачу, ляменту, што и сам собі не вірю, же то правда тому, што вижу и чую.

Приходжу до свойой хижы, та тото саме ся діє. Отец барз застараный и гварит до мене:

— Сыну, та ту уж маме войну зо Сербом. Гнеска жандармы забрали до войска тых и тых на прудко, а по другых приходили карткы. И нашого профессора тыж взяли.

А тот наш профессор, то был Григорий Жидяк из Рыхвалда. Он был учителем в нашом селі Лосью, Горлицкого повіта.

Шкода мні было тых хлопців, же их так прудко позаберали, и то не на маневры, а на войну. Але я не розуміл ище добре, што то єсть война, бо мені было заледво 16 літ. Я за войну знал лем то, што в школі ся учил, як то давно воювали тот с тым, а тот с другым. Я все любил читати за русского князя Владимира Великого або Святослава и за другых, за котрых нам говорил в школі наш учитель Григорий Жидяк. То был человік русского духа, то так и своих учеников научал.

На другий день на селі нич инше не чути, лем лямент, наріканья и плач. О тыждень уж приходят відомости урядовы, же тот и тот поранены на фронті. А то были Стефан Дудра и Стетан Рогоц.

Што было дальше, то не знам, бо и мене не было в селі. Пришло роспоряжение цисарске — так повідали — але то было горлицке роспоряжение, што кажде село мусит дати коні, возы и хлопів на “форшпан”, то и на Лосью пришло дати 20 пар коней с возами. Газдове складалися по двох на пару коней и воз так, же єден дал коня и фурмана, а другий — коня и воз. На мого отца вышло дати коня и фурмана.

На другий день мой отец уж ся зберат на форшпан. Мати плаче, діти плачут, та и я с ними разом. Але мні не взяло долго, лем гварю:

— Няню, вы остантеся дома, а я пойду на форшпан.

Няньо гварят, же я ище за молодый.

— Няню, повідате, же там меже хлопами не дам соба рады, а на 9 років то я міг іздити по світу с мазьом и с вами, а на 14 дал собі рады с плугом и косом на луці.

Так мой отец не мал што повісти, лем прорюк:

— Так як хочешь за мене идти, то ид с Богом.

Уж всі фуры стоят серед села, готовы до выізду, и я меже нима. Жандарм на переді дал инструкции, як ся маме тримати, и уж ідеме. Приіхали мы до Горлиц за повітовый суд, там ся в колумны уставили, бо то было на тысячы фур. Из каждого села было по 40, 50 и 60 фур, и так цілый повіт там ся поставил. Який был крик и плач в тот день в Горлицах, то не можна описати. Из каждого села из цілого повіта было што найменьше по 150 людей, бо пришли и тоты, котры хотіли проводити нас в незнану дорогу. Лосьянов скилько было, не можу сказати точно, але было их много. Были и добре заможны, котры не хотіли нияк идти сами на тот форшпан. Им ся не росходило о коні и возы, бо не єден дал бы и пять пар коней, лем жебы сам не іхал. И были такы, што такой сами не поіхали, бо за себе наняли иншого фурмана. А то были люде, котры зо Всходу втікали перед москалями, в Горлицах их было полно, то лосьяне собі их понанимали.

Вот мы уж третий день на цисарской службі. Коні голодны, мы голодны, а істи неє кто дати. Приіхали мы до Кросна — там уж маме фасунок. Коням цисарска лепча, а фурманам то добрых людей жертва, то кусок хліба, то молоко и т. д. Не наілся я досыта, але жажду голодну утихомирил. Но бідны нашы коні потерпіли, бо они того дома николи не іли, што им цисарь теперь дал той вонючой лепчы зеленой, котра уж была сива. Четверта часть коней лем собі полігали и сміются, бо зубы им видно. Так дуже коней уж и не встали.

Але там змінили наш поход — не ідеме дальше на всхід, лем назад на Ясло, Грибов, Новый Санч, Литманову аж до Освенцима. Там завернули нас на Кельце, Михов, Радом и Брест-Литовск. А там уж война. Виділ я много раненых и много русскых плінных, котрых німцы забрали в неволю. Германцы гнали их, як худобу. Тысячы их было, и то зо своима канонами, пулеметами. То всьо мусіли сами воєнноплінны тягнути, бо германцы русскых коней от канонов заберали до своих канонов на фронт, а вы, невольникы, тягнийте сами за мотузы свои каноны и пулеметы. Котрый невольник падал, то германец його ище кольбом бил и кричал: “Ду, ферфлюхтер Русс! Ауф Русс! Гоп Русс!”

Но тот Русс дал им добру науку под Брест-Литовском. Так были роспорошены и погублены, же не знали, як и где утікати. А мой дух был так веселый, што и описати не можу. Там было веце такых, што можна было с нима тішитися над германском бідом. То были Василь Данюсяр, Стефан Васуля, и Прокоп Пыртей зо Смерековца, Йосиф Ткач, Михальский и Гриц Крыницкий из Устья Русского, Теодор Грабан из Гладышова, Фецко Гбур, Митро Кобаса, Стефан Поливка и Шкурат из Бортного. То тых людей я не боялся, бо они так думали, як и я, и тішилися же русскы бьют німцов.

И як русскы набили німцов под Брест-Литовском, то німцы затрималися аж под Краковом, и мы с ними, бо нас приділили не до австрийского войска, лем до германского. Так мы им на нашых возах привозили всю аммуницию до фронту.

Переводили нас с місця на місце, аж мы остановилися в Познаню. Там нас дали на потяг и завезли до Кракова, потом на Лодзь и Калиш. Но біда была, бо Русс пхался на Карпаты, то давай нас зас на потяг и через Відень, Будапешт аж до Мукачева. Выладовали нас там и казали іхати до Карпат. Приіхали мы на Лавочне, а там ани руш вперед. Так мы цофлися до села Нижны Верецкы и там зме стояли цілу зиму, лем на конях доносили зме аммуницию и другы припасы на фронт. Но на том селі они ся дуже помыляли, бо там народ мал духа восточного. Я был их приятель, а они мои друзья.

На весну в 1915 року сніг пустил, тепло ся зробило. Воды всяди полно и войска всяди полно, и дорогы розбиты, трудно перейти. От того и я росхворілся и пішол до “маруд” визиты. Доктор узнал мене хворым и призначил до шпыталя. Привезли мене до Мукачева, там накормили, выкупали и послали в дальшу дорогу аж до Колошвару. Там пробыл я три тыждни, а так послали мене до Темешвару, потом до Загребу. В Загребі мене вылічили и рішили послати назад там, где я принадлежу до войска, бо мні уж 17 літ. Пытаются о адрес, а я кажу: Горлицы. Тут зас біда, бо в Горлицах єсть тот Русс. Так пытаются, до якого регименту от нас берут. Я тилько знал, же от нас служили в 32-ом регименті ляндверы. Нашли, же канцелярия того регименту єсть в Будапешті, и сказали, што туда мене пошлют.

Они мали там такых, як я, ище штырьох, то всіх нас до Будапешту шлют. Из Загребу выіхало нас пятьох, но до Будапешту приіхал я лем сам єден, бо мои камараты пошли собі домів. Котрому где ближе было, то зышол собі с потягу, и што кому до того! Так и тот пропал, што наш “маршрут” мал, а я остался без ничого. Я ся тым дуже не грыз, бо думам собі, што и я так можу зробити.

Походил я собі там по Буда и Пешті и оглянул, як мадьяры жиют. То Буда єсть місто дуже гарде и чисте, але Пешт старый и мохом порослый. Был я там три дни, а дальше не можу. Треба ся брати до выізду, але як — грошей не маю, мельдуватися не хочу, лем собі думам, якбы ся до Кошиц достати, то дальше дорогу найду, бо в Кошицах я был не раз на ярмаку с лыжками, котры я в Новиці купувал, а на Закарпатью продавал.

Нарешті я уж в Кошицах — то потягом, то пішком, то на возі достался счастливо. Теперь с Кошиц до дому буде уж легко. Через Пряшев, Бардийов тай Циглу пришол єм до свого села. Дома всьо змінено: коней неє, коров неє, хліба неє. Лукы зрыты, на полях ямы, діры, сады сперевертаны, лісы без верхов. Народ без одежы и обутья. В селі хлопа неє, хибаль старый дідо або молодый, як и я. Сама середина села спалена. Неє воза, бороны, плуга, горшка, сокиры, ланцуха. Народ ходит збаламученый, бо были села, што и єдной хаты ся не остало. Так Русса прогнали, но осталася велика нужда по фронті.

Пытамся няня, як то ся так тут в селі поробило за тот короткий час, што мене не было. Мой няньо аж росплакался и гварит: “Добрый с тебе сын — ты мене пошкодувал іхати на мои стары рокы на форшпан, бо то поневірка, але я бы там так не потерпіл, што я тут потерпіл дома.

На третью ночь, як ты поіхал, то што ся тут робило в селі, то ся виділо, же уж тут Содома-Гомора. Наишло войска, жандармов, то кого злапали, того били и арештували. И тых всіх, што мали идти с тобом на форшпан, а откупилися, то их забрали до арешту аж до Грацу, и там сут всі. Обох студентов Кареловых забрали, навет бідного Яцка-цигана. Я за два тыждни в соснині ночувал, а брата мого забрали до Талергофу. Мене о місяц злапали и священника Ивана Дуркота, то нас обох взяли до Ропы, як заложников за село.”

И много, много было такого оповіданья, як тяжко люде переживали тот воєнный час.

Но и я не тішился долго домом, бо мені минуло 17 літ, а они рахуют уж 18 и такых берут до войска. Так и мене покликали. Метрикы не было, бо я рожденый в Америкі, на Мейфильді, лем по школі брали мои рокы. Коли мене покликали до ассентерунку, то я говорю, же я рожденый в Америкі. За то мене назвали злыми словами и закликали маму и пытаются, где я выхованый. Повіли, же в Лосью. Так того было дост. Сказали мні, што я отобраный до войска, а я аж заклял в душі и прирюк собі, што за тоту Австрию воювати не буду. И так я ся того тримал цілый час.

По ассентерунку пустили домів на 11 дней с приказом мельдуватися потом самому, без поклику.

Пришол день того мельдунку. Приіхало нас много новобранцев до Нового Санча на замок. Переночували сме уж в касарнях. На другий день рано розділили нас, кто куда должен іхати. Мене приділили до 20-го регименту, третьой компании 4-го батальона, котрый перше в Боснии был, але подчас войны перенесли го до Тарнова. Так мні треба было іхати до Тарнова. Третья компания стояла на долині міста в уланскых касарнях.

На третий день дали мундур, гвер и всьо, потом три тыждни была наука войскова, а так до поля на итальянский фронт. Привезли нас до Тренту, в Тиролю, там нас выладовали из потягу. Дивлюся — наоколо страшны горы. На долині тепло, а на горі сніг. Но штоси не в порядку было, бо казали нам іхати до Любляны. Там пробыли мы тыждень, и знова на потяг — до Триесту. Из Триесту уж маршом идеме до Капорето, на Монте Грапа, потом назад на Монте Кук, потом на Монте Санто, потом Габриеле и на Горицию. Но до Гориции мы не дошли, бо Румыния выдала войну, то зас назад через Загреб и Угорщину на Семиград. Просто из вагонов кинули нас в битву 100 метров от желізной дорогы. Румыны ишли, бо там войска не было жадного, лем жандармы, аж мы першы пришли с итальянского фронта. Мы румынов сперли и прогнали до границы праві без биткы, але на границі румыны ся добре поставили, же мы их не могли рушити за 6 тыждни. Правду сказати, што як бы такы воякы всі были до стрілянья, як я был, то бы их не рушили и за 6 років. Приказ был стріляти, то я стрілял, але лем так, жебы стріляти — вшитко ишло во хмары.

Мы там не мали ани єдного канона, ани навет машинового гвера, ани ручной гранаты, лем гверы и 350 куль. То была ціла оборона. Але для мене и того было за много, то я ся скоро того позбыл — 25 кроків с нима зробил, и уж куль не мам, уж я их погребал. А то было с той ненависти, што я виділ, як німцы обходилися с русскыми воєнноплінными.

По 6 тыжднях мы достали германске подкріпление. Они привезли зо собом легку артиллерию и зачали с лівого крыла стріляти, а нашы австриякы не дуже приємно слухали на правом крылі, бо нам ся там добри поводило, и мы не дуже хотіли зганяти румынов с гор. Там было полно што істи, бо было множество баранов, так розогнанных на произвол судьбы, то мы по єдной стороні бараны ловиме, а румыны по другой. Мы собі палиме и істи вариме, а румыны так само. Мы знали добри, где они сут и яка сила их єст, а они о нас знали, але видно они так хотіли воювати, як и мы.

Германцы бомбардовали тридни и зробили наступ, прорвали фронт и пошли вперед, то и мы мусіли с місця ся рушати. Идеме в атаку, кричиме: “Гура, гура!” горнист трубит в атаку, а в окопах ани єдного румына неє. Потом мы ся довідали, што як германцы на правом крылі бомбардували, то и ліве крыло отступило. Хоц не было перед нами румынов, то и так не можна было вірити, бо могли ся дагде поховати и нас окружити, за то и мы, як сме были в “шварм линии”, так мы наступали день и ночь без отпочинку. Спати ся хоче, істи ся хоче, бо самому не было часу си зварити, а закля там кухня пришла на конях, то нас уж там не было. А як нас даколи кухня и догнала, то всьо уж было скисле, што істи того не можна было. Но голодный человік и таке іл.

Єдного разу, як нашы войска ся трохи затримали, пішол я на патроль. Было нас всіх 7 разом, всі помучены, недоспаны, дост того, же нас трьох ся згубило от патроли, тай ходиме по лісу, уж не шукаме за румынами, лем своих солдатов из той патроли. Нараз мы здыбали румынов. Они праві обідали, то их гверы были поскладаны в пирамидах, а они каждый мал лем шальку в руках. Мы собі поговорили тихо, што маме робити. Обышли мы их с трьох сторон и дали сальву нараз. Они ся пострашили, бо мы стріляли с трьох сторон, то румыны думали, же нас єст множество, тай зараз рукы в гору подняли. Мы им на мигы начали показувати, жебы ишли в нашу сторону поєдинчо, то они нас слухали. Дост сказати, што, як мы их привели до команды, то их нарахували 218 человік.

Обершт ся пытат, котрый регимент забрал тых плінных, а мы кажеме, што 20-ый, але тилько три солдаты их взяли. Не хотіл он тому повірити, але потом повірил и нас похвалил. Мы собі думали, што за таке “геройство” даст нам хоц тыждень отпочинку — добре ся выспати и поісти — а потом с місяц урльопу до дому. Но тоты надіи пішли с вітром, бо не дал ся нам выспати, ани єдну ночь, лем казал вертатися зараз в поле. Правда, подал нас до надгороды, и мы достали по срибному медалю первой классы. За то мали платити по 15 корон на місяц и так на ціле житье. Але Австрия пропала, то и то вшитко пропало.

Вернулися мы назад до свойой компании, а там пришол приказ наступати дальше. Тут я собі задумал, же самому треба зробити отпочинок, як обершт не хоче дати. Як мы так ишли, то я впал на землю, удаючи, же не мам силы идти дальше. Зараз пришол цугсфирер до мене и пытася, што мі єст, а я удаю, што и говорити не можу, лем головом кивам. А тот цугсфирер был дуже добрый наш человік Петро Сірак из Чорного, повіт Горлицы. Он подивился на мене и гварит :

— Михал, переспийся, и тобі буде ліпше, а потом пойдешь за нами.

Так они пошли вперед, а я там остался и передримал пару годин. Пробудился я и смотрю коло себе. Уж вечеріє, а там дальше под лісом видно маленьке світло. Иду просто до того світла, приходжу к хатині, смотрю через окно, а там двоє старых людей. Входжу до середины, а они ся мене дуже настрашили. Я их утихомирил но сговоритися с ними не можу, так лем на знакы показал им, што хочу істи. Видно было, што они дуже втішилися, што я лем істи хочу. Жена дала поісти и постелила до спанья. Рано я знова собі поснідал добре, а на дорогу тоты стары люде дали мні ище хліба и солонины. Так вышол я от них и иду собі и думам, кебы то ище хоц єдну ночь так добре ся выспати. До головы пришла мні така мысель, што теперь я команды над собом не мам, то можу сам собі быти за командира. Пришол я до сусідного села, а нашых и там не было, бо уж пішли дальше. Зараз я нашол собі місце, істи маю и спати маю. Так я провюл єден тыждень, а потом и другий. Завсе иду помалу за региментом, але так, штобы их не догнати. Переходжу и великы міста, хліба там всяди полно, вина, мяса и всякых другых продуктов. Всяди по селах церкви и попы, но школы на селі ани єдной. Так видно было, што Румыния, то дуже отстала краина в просвіті. Румынский солдат мал убранье и шапку такы самы, як и австрийский, лем на ногах не чоботы, а керпці (постолы).

Так я погулял на свободі три місяцы, а дальше уж не можно было. Я ходил и глядал свого регименту, а не мог найти. Але то была така готова выгварка, бо потом, як притисло, то за два дни я уж был в свойом батальоні. Отвели мя до окопів до того цугу, в котром я был, но уж всіх там не застал. Много было побитых и раненых, але Петро Сірак был там, то принял мене, як бы ничого не было. То была Божа людина тот цугсфирер Петро Сірак. В його цугу было лем 5 лемків, но он нас дуже оборонял перед всякым злом. На фельдваху нас не выганял дуже, аж як не мал кого, то мусіл нас послати. Лемкы в його цугу были такы: Петро Данюсяр из Смерековца, Сидор Габор из Устья Русского, Стефан Трембач и я из Лосья, а пятый был он сам.

В батальоні зараз послали мене в окопы, бо за тот час фронт остановился, и войска закопалися в землю. Страх мене обгортал, бо то місце смерти, не житья. Ходжу часами и на патроль и на фельдваху. То было в зимі, істи ся хоче, но найбольше докучали нам там в окопах ушы. До гнеска мам знакы на карку от того струпья.

Не раз на фельдвахі або на передовых постах виділ єм, як русскы або румынскы солдаты подходили к нам, але они не ишли на мене, лем боком, то я удавал, же не виджу. Я не думал ся с ними бити, а больше думал, як ся в неволю достати. Того страху у мене не было, же то москаль, бо я знал, што он так ся крестит, як и я.

Приказ был такий, же кто стоит на посту и видит, як дашто до него ся сближат, то должен кричати три разы “Гальт”, а потом уж стріляти. Но я николи того не робил. Видно, и другы не дуже пильновали того, бо нашы офицеры часто провіряли такых солдатов на постах и за невыполнение того приказу добре карали. Єдной ночы я стою на посту, а тут прямо на мене иде ктоси. Познал єм, же то наш “фенрих” иде. Писался Сова, а был из Нового Санча. Он уж не єдного солдата на суд послал. Я собі думам: “Чекай же, ты мене не пошлешь, а скорше я тебе.” Як не скричу, скилько было силы: “Гальт! Гальт!” Он стал, но я уж не мал часу закомандувати “Нідер”, бо русскы в своих окопах почули мой крик и зараз в тоту сторону затарахкали пулеметом, а наш Сова уж иде на суд, але не войсковый, но Божий. А я ище достал похвалу за добре выполнение приказу, бо вынашли, же його там не треба было, где был, он лем по свойой охоті ходил подзерати за солдатами.

У мене все была думка, штобы поддатися в плін, то буде конец и мойой войні. Но я не хочу переходити сам єден, бо и там буду сам єден, а тут мам краяна, то може и у него така сама думка в голові сідит. Мы оба были в єдной компании, но в ріжных цугах, то треба было ждати подходящого часу, штобы зыйтися и поговорити. Так мы уж побесідували собі и чекаме нашого дня.

На жаль, вышло иначе, як мы собі выплановали. Пришол приказ наступати дальше. На другий день мы уж идеме в атаку. То было коло місточка Одобешти, а атака велася нами на село Калинешти.

Был там ище єден краян из Лосья, але мы уж не могли с ним ничого такого бесідувати против Австрии, бо он был штабс-фельдфебельом, носил шаблю и ружичку офицерску. С него был добрый человік и вояк. Николи я не чул, жебы дакто што зле против него повіл, а добре много говорили. Он назывался Григорий Яшковский, родом был из Долин, повіт Горлицы, але в нашом селі вырос от малого хлопца и в нашом селі оженился с Марином Свист. Німецкий язык и письмо сам по собі научился, в часі покою служил уж в рангі цугсфирера, а подчас войны скоро добился на штабс-фельдфебля.

Так мы начинаме атаку. Наш штабс-фельдфебель стал на ногы и кричит по-німецки: “Штырнаста компания, вперед!” Але як раз в том часі русский пулемет затарахкал, и нашого коменданта уж неє: кули перешили му через груди, як машином до шитья. Я то виділ и при первой можности написал картку моим родичам, што уж Грица Яшковского забило на румынском фронті, коло місточка Одобешти, близко рікы Прут, в том куті, где Буковина, Молдавия и Бессарабия ся сходят.

Але наш наступ иде дальше. Перешли мы село Калинешти и идеме вперед в шварм-линии. Мі праві выпало на дорогу, я иду собі коло фосы, а другий вояк иде середином дорогы. То был поляк из Ропы, звался Ситаж. Третий вояк иде коло другой фосы. Так собі идеме вперед, а назад никто ся не озерат, хоц и чути, же ктоси за нами єст, бо неприятеля зозаду не може быти. Чуєме, же ктоси на конях за нами іде, але мы и на то не звернули увагы, бо были сме певны, же то нашы уланы ідут на передову патроль.

А то не были уланы, лем два русскы козакы. Мы их познали, аж як нам вояка вкрали и нас с ним перешли. Они вкрали як раз того поляка Ситажа из Ропы, што ишол середином дорогы. Прилетіли к нам, схватили го на коня и полетіли, як вітер, а мы остолпіли, што ся тут робит. Закля мы ся опамятали, то уж и стріляти не было на што, бо по козаках и сліду не было.

Не ишли мы далеко, бо румыны и русскы перешли ріку Прут, а румыны зовут Путно, и так наш поход был затриманый. Там сме выкопали собі глубокы ровы и сідиме цілу зиму. Но у мене все на мысли, як ту в неволю ся достати. Уж мам с кым идти, бо мам камарата в том самом цугу. В тых походах наша компания так опорожнилася, што из штырьох компаний батальона не можна было сформувати ани єдной доброй, але была єдна компания. Чекали мы на подкріпления, але их не было, бо шпытали уж были переполнены ранеными, а здоровых мужчин уж выбрали.

Так я и мой єднодумец лем чекаме, коли ріка Прут замерзне, же по леді перейдеме на другу сторону до русскых. И знова вышла перешкода. Прислали подкріпления — цілый батальон, то нас старых, змученных солдатов послали в тыл на єден тыждень отпочинку. Пришли мы деси над раном до місточка Одобешти, а о год. 8 мі говорят, што на 10-ту годину мам ставитися до рапорту и объяснити, чом я “здезертерувал” с поля бою, же мене не было в компании за три місяцы.

“Вот тобі, Михале, по твойой голові!” думам собі. Того я не сподівался, бо як цисарь Франц Йосиф помер, то было оголошено, же кто подпадат под польовый суд, то со смертьом Франца Йосифа йому всьо прощено.

Пішол я до рапорту, капитан стяг с мене протокол, але я собі добри подрыхтувал наперед, што мам отвічати, а на што лем раменами рушати. Капитан всьо выслухал, а потом каже:

— Цисарь тобі подарувал, але регимент не може, бо ты загубил дисциплину, так я тебе посылаю до дисциплин-школы на поправу.

На другий день уж нас везут в тоту школу до міста Фокшаны. Нас там было такых, як я, 60 человік. Єден был из Крыницы, звался Петришак, но на жаль, перве його имя призабыл. Нашым комендантом в той дисциплинарной компании был наш лемко, але мені аж неприємно споминати, же то был лемко, бо нам так выглядало, што он горший от найгоршого врага. Он звался Йосиф Урам, из села Долге, Горлицкого повіта.

Не буду описовати 6 тыждней той школы, лем пройду коло того в пару словах. Тот Йосиф Урам отобрал нам всі права, мы были, як худоба, никто не мал права дати жалобу на него. Там было дост вина и ракии, то он выбрал собі помочников, подобных до себе, и як ся попили, то издівалися над нами, як встеклы псы. Єдного разу взяли тоты хулиганы спомянутого Петришака и так ся над ним збыткували, што он им в руках згинул, а мы под их командом мусіли ся на то всьо призерати.

Но скончилася тота дисциплинарна школа, то я вернулся до батальону. Смотрю, а ту нове подкріпление пришло, и в нем кілька моих рочников — Иван Касприк из Климковкы, Павел Коблош из Высовы, Василь Корин из Ганчовы, Митро Трембач из Лосья и пару ище другых. Так мы ся сердечно привитали и дальше ся шанували. Мы всі были єдного духа, як єдной матери діти. А нашым проводником в нашом народном духі был Петро Данюсяр. То был вірный сын матери-Руси. Такий самый и Петро Сірак из Чорного, але мы не могли взяти його меже себе, бо он был цугсфирер. Єдного поляка мы мали зо собом, звался Пьотр Пташковский, из села Пташкова, повіт Новый Санч.

Єдного ранку я собі лежу за окопами и смотрю на небо, яке гарде и миле. Смотрю ліпше, а там германцы пустили свой бальон в гору на обсервацию фронту. Не взяло долго, а с бальона уж ся закурило с вершку, тай горит и бальон горючий летит в пропасть. Мі стало дивно, што то ся поробило. Але смотрю ліпше, а там над бальоном аероплан кружит, и лем раз завернул и полетіл за русский фронт. Поголоскы зараз были, же то Сикорский спалил германский бальон. Можливо, же то єст тот самый Сикорский, котрый теперь тут єст в Бриджпорт, Конн.

Там в Румынии хліба спочатку было много, нафты много, а также вина, ракии, оріхов, худобы, овец и всякой пташины барз дуже. Румыния край дуже урожайный, теплый, а народ добрый, богобойный, все ся крестит, істи тобі даст и всьо ти даст, лем го лишь при житью. Але того не было долго, бо германцы то всьо дуже скоро вычистили. Австрийска армия тримала и гнала фронт, а германска армия за тот час вывозила продукты из Румынии, оставляючи пустый край и голод. Германцы ладували всьо в вагоны и отсылали просто в Германию, а Австрия всьо им перепускала. Мы на фронті мусіли голод переносити, бо германцы вырабували скоро цілый край. И наше войско боялося германцов. Лем єдны боснякы обходилися с германцами иначе, бо то направду смілый народ. Мы в ночы ишли в завоюване село и хотіли собі што взяти до іджинья, а там уж германец стоит на посту и не даст тобі ани до жмени картошкы взяти, лем тя прожене, як собаку. Ты отбивал, а он хоснує. Но с босняцкыми солдатами то уж было иначе. Босняк иде в село и бере хліба для себе, германец його гальтує и отганят, а босняк зараз кричит: “Майку твою німецку!” — и уж багнета засадил до германца. И много, много боснякы німцов так выкололи и не дали ся им поймати. Потом и германцы дали своим войскам инший приказ: як иде босняцкий солдат, то не треба йому нич гварити, най собі возме, што хоче.

То боснякы ходили и носили хліб, вино, табак и всьо, што им было потребне, а мы нич. Але мы скоро узнали босняцкий секрет, то тыж начали сме за босняков ся переберати. Нашы мундуры были такы самы, як и их, лем шапка инша. Шапка была округла, як турецка, то кто из нас хотіл пойти в село, зараз доставал босняцку шапку и уж мог принести, што хотіл, хоц там германцы были на варті.

Не долго мы так робили, бо нас взяли с румынского фронта и перевезли знова на итальянский фронт, а наше місце забрали германцы. В городі Фокшаны мы сіли в вагоны тоты, што для худобы, и привезли нас под Триест.

Страшна різня была там. Привели нас на гору Монте Кук, там итальянцы выбили нас артиллериом страшно. Из моих товаришов згинуло там много. Єден Иван Касприк там згинул, дальше Владек Брандышевский, Владек Стаж и Юзек Рожень из Ропы и много больше. Наш батальон был совершенно розбитый, то ани не было с кым там стояти. Наше місце занял буковинский регимент 77 — мы их звали “мамалыгами”.

Нас из батальона осталося 50 живых человік. Взяли нас назад за фронт и там чекаме на подкріпления. Сідиме там єдну ночь и день. На другий день маме в “бефелю”, што по обіді буде визита на консерву и патроны. Ту уж нова моя біда. О патроны не было страху, бо можна было повісти, што я их выстрілял в бою, хоц я их николи не мал, скилько треба — 350. Але што до консервы, то немож так выкрутитися, и я за то уж потерпіл раз, и то паскудно: дві годины на дереві висіл.

За тоту консерву я хочу ище сказати пару слов, бо то напевно и другы солдаты бывшой австрийской армии мали такы самы неприятности, як и я. Был єм голодный, то не вытримал, а зъіл всьо — три кены с мясом, полфунта цвибаку, пенцакы и дві таблеткы кавы. При войску то было заборонено под суровом каром істи без приказу, лем треба было на плечах носити. Вояк мусіл то носити на плечах, хоц и голоден был, бо то была його резерва на выпадок, што не можна буде довезти поживу на фронт. Але як голод притисне, то человік не дбат на кару. Так и я то зъіл без приказу. Пришла визита, а я не мам, так зараз до рапорту. Там не было што говорити, лем треба было признатися. Говорю: “Был єм голодный, то єм зъіл.” А оберлейтенант каже:

— То лем ты был голодный? — дві годины “Анбинден”!

Значит треба было висіти на дереві дві годины. Але я был счастливый, што коло мене поставили за сторожа мого доброго колегу Йосифа Тимуру из Крыниці. Такий сторож должен был пильнувати, жебы покараный вояк не сконал на дереві. Тимура лем чекал, жебы капраль одышол, котрый мене подвязал, и зараз мя спустил и так казал коло дерева стояти, а сам пильнувал, ци не иде кто из офицеров. Як кто ишол, то мя подтягнул трохи, а потом знова спустил. Но и так я мал дост за себе.

Я добри то памятам, и тогды, як было объявлено, што буде знова визита на консервы, на мене пришол страх. Але комендантом от провианту был наш человік фельдфебель Юлиан Гойсак из Крыниці, то я иду до него и прошу пожичити мі консервы, абы-м мал што показати при визиті. Он дал мі тоту резерву, лем заборонил дакому о том повісти. Як визита перешла, я зараз несу тото назад, але он посмотріл на мене и каже:

— Забер то всьо зо собом и веце не бійся визиты.

Я был дуже задоволеный не так уж резервом, як його добрым словом. “Не бійся веце визиты!” — повіл фельдфебель Гойсак, наш человік, то я собі зараз померкувал, же як другий раз буде треба, то он знова поможе в такой ситуации. То был дуже добрый человік, и он не раз мене вытяг из біды. Не знам, ци ище жиє, бо я николи потом не чул за него.

Так я мал при войску двох нашых лемков, котрых можу назвати моими збавителями — єден был Петро Сірак из Чорного, а другий Юлиан Гойсак из Крыниці. Правда, я мал больше добрых товаришов, але лем такых простых вояков, як и я сам. Были там, напримір, Гилярий Палига, Озим Гатала, Осиф Ференц из Высовы и много другых. Были в нашом регименті люде от самой Остурни аж по Ліско.

По том страшном погромі на Монте Кук мы мали отпочинок за єден тыждень, и знова треба идти на фронт. Новых подкріплений мы не достали, бо уж не было откаль брати. А из того 77-го регименту, што нас заступил на фронті по нашом погромі, так само уж мало што остался, так теперь соєдинили нашы и их недобиткы под єден номер 20-ый. Назберали нас так из обох региментов 360 человік, и уж идеме на Монте Санто змінити мадьярский регимент Н-р. 50. Мы звали их “чоколядом”, бо мали пароли чоколядовы.

Приходиме в окопы, а там ни єдного солдата неє здорового. Пару было тяжко раненых, а решта всьо итальянцы забрали в неволю. Не минуло ани полгодины, як и нам треба забератися гет — або в неволю або на лоно Авраама, бо назад отступати трудно. Як кто знал, так втікал, але мало ся нас живых вернуло.

Поутікали мы, кому ся удало, а кто итальянцов эатримал, то я не знам. На третий день зас тоты недобиткы ся сходиме и реформуєме новы компании. Пришло также нове подкріпление из Тарнова. То было нове подкріпление, але уж зо старых солдатов, што уж были и по пару раз ранены. Так нас было всіх 6 полных компаний.

Пришол приказ идти в окопы на Монте Габриеле. На другий день рано мы уже в поході. Приходиме под гору Монте Габриеле, а тут уж шрапнели, гранаты рвутся, уж тут крик, уж там лямент раненых, уж и убиты лежат. Мы ище ани єдной кулькы не выстрілили, а уж половины нас неє. Но идеме дальше, бо такий приказ. Закля мы пришли на передову позицию, то нас из 6 полных компаний осталося живых 18 человік: так тримай тут фронт!

Я сам не знам, што ся зо мнов робило, же я не впал, як не от кулі, то от каменя або страху. Битися я не бил там, до неволі боялся идти, бо то незнаны итальяне. А и говорили нашы воякы так, же кто ся поддал регулярной армии, то його брали в неволю, а кто попал на тых, як их звали “охотников” або “Алпини”, то они в неволю не брали, лем на місци багнетами кололи. Они носили капелюшы, не шапкы.

Так я пробыл там тыждень. Виділ єм, як наша артиллерия бомбардувала Горицию и другы місцевости. Гориция была так збита, же ани єдного цілого дома не осталося в ней.

Приходил и мі конец, бо 2-го сентября 1917 року и я уж был пораненый в голову, в двох місцях в ліву ногу, в праву ногу и в живот. Пообтулял я свои раны, як мог и знал, але забрати мене неє кто, а сам боюся идти, бо лем кто ся рушит, то вєце не стане. Чекам вечера, же буду пробовати даяк пхатися назад.

Пришол вечер, артиллерия троха притихла, то я пробую идти. Не можу идти, бо обі ногы ранены, але помалы иду. Може отышол єм 100 метров и зас чую: “Гув-у-у... Тарах!” и я зас пораненый в ліве рамено. Кровь тече, рука ліва лем ся на скорі тримат. Ище мал єм єден бандаж, то лем єм рану закрыл, жебы кровь вся не стекла. Доктора неє, живой душы неє. И я так дальше сам иду. Пришол я нарешті на санитетский постерунок.

Там сут уж и докторы, позавивали мои раны, дали чорной кавы и кажут мі идти гет оттамале. Я не хочу идти, прошуся, жебы мі дали місце посідити, аж приде санитетский воз, то мя отвезе. Они мі гварят:

— Ты ліпше, як можешь, так идти, бо тут може кажду хвилю придти гранат и всьо може рострепати.

Я послухал и пустился идти. Може отышол єм 50 кроков, а гранат бах в тото санитетске місце — всьо побите. Смотрю на дорогу, а там іде санитетский воз. Фурман мой добре знакомый, наш краян-лемко из Изб, повіт Грибов, по имени Кондрат, але друге имя не можу собі теперь припомнути, но здаєся, же звался Копыстянский. Кричу на него: “Кондрат, возмий мене на воз!” Он гварит: “Михал, рад бы-м тебе взяти, але сам видишь, як уж переладувано.” И правда была його. Но он, бідный человік, отъіхал може 200 кроков от мене, а тут граната бах, и уж с коней лем пара иде, а Кондрата рознесло Бог знає, где. Я собі лем тяжко вздыхнул, заплакал и дальше иду.

Так єм ишол аж до другого польового шпыталя. Там зас мене перевили и переночували. На другий день положили нас штырьох на трока и завезли нас на польову станцию маленькой желізной дорогы, откаль в маленькых вагониках отвозили до головной желізнодорожной линии в Волчеграду. Я был дуже слабый, то мене там потримали тыждень и так послали до великого шпыталю в Загребі.

По трьох тыжднях зас шлют аж на Мораву — до Оломунна, потом под Прагу до Митровиц, а так до Нового Санча и назад до кары до Тарнова, а куля ище в плечах не вынята.

Пролежал я в тых шпыталях три місяцы — о голоді, на тых их диетах, бо всяди мі давали першу диету. Мене уважали за дуже хворого, а такого лічили по своим предписаниям: не давали істи до сыта, лем мали таку легку диету, жебы хворый набрал крови и пришол до силы. Для мене то была правдива мука.

Жолудок был у мене здоровый, то з,іл бы што бы ни было, а тут треба было на их диеті голодувати. А може они такы диеты установляли, бо уж не было што істи давати.

Но пришол день остатньой визиты в Оломунці, ци я уж готовый іхати до кадры. Переглянул мои раны єден доктор, переглянул и другий, и дали рапорт, што я уж здоровый. И я ище им потакувал, же я здоровый, бо я думал лем о том, штобы достатися ближе дому, то мі мама принесут хліба, або буду сам до дому приходити, бо от Тарнова, то лем 7 миль. На ліву ногу я не мог добре ставати, бо боліла рана, але додому можна буде идти. И ліву руку в рамени не мог я подняти в гору, жебы шапку с головы сняти. Но они того не виділи, лем сказали, што я уж выгоєный, бо раны сухы. Я не говорил им нич, бо думал єм собі, же о то можна буде упоминатися позднійше, але найперше треба достатися до свого дому.

Нарешті я уж в Тарнові. Но біда знова, бо регимент не принимат до своих касарен жадного вояка, котрый пришол раненый с поля бою, лем го мусят послати до реконвалесценту, а мы то называли “дзьядовньом”, бо там ся всі сходили — здоровы и калікы, и там каждый мусіл пробыти єден місяц, а потом каждому мусіли дати місяц урльопу. Дальше такий вояк, як уж отбыл свой місяц урльопу, мусіл идти до велькой комиссии на перегляд його здоровья, ци уж єст способный идти назад на фронт.

Я то всьо слухал, што говорили другы солдаты, и думам собі так: мали сте мене там, але уж веце николи не будете.

Дали мене до той дзядовні и много больше такых, як и я. Там я здыбал много нашых лемков, бо часу было дост. Мы сме там нич не робили, на екзецирку нас не могли брати, бо ище всі калікы: тот кулявый, тот без рукы, тамтот без ногы, инший без носа або уха и голова болит. А декотры ище кулі в собі мали. И я чул, што осталося штоси в рамени у мене, але чекам, што то буде дальше. Написал я письмо домів, то на четвертый день уж мама коло мене. Тішатся и плачут, бо видят, же на ногу кулям, руком не роблю, як треба и згорбленый ходжу.

Минул тыждень. Маме рапорт, але неє ничого нового, лем лейтенант говорит, што Афтан Рыджик завтра иде до компании, то нам тут в реконвалесценті треба єдного вояка до помочи кровь из шляхтуза привозити на нашу потребу.

— Кто хоче идти по свойой охоті до той роботы? — спросился нас лейтенант.

Я выступил вперед, то зараз мене взял до кухни и говорит до кухаря, же мі має дати минаж дубельтовый. Я собі подумал:

“О та я уж хлоп, бо буду мати дост істи!”

Так ім дубельтову минаж и ходжу с возиком и двома барылками до шляхтуза по тоту свинску кровь. Походил єм так три тыждни, а дальше не буду, бо мі ся захотіло домів на урльоп поіхати. На другий день стаю до рапорту и прошу о урльоп. Дали мі цілый місяц, а другий то я взял собі сам, бо там в той “дзядовні” не было ниякого порядку — не знали, где кто єст, або где має быти.

По двох місяцах урльопу вертамся до той дзядовні. На другий день рано иду до рапорту и отдаю мой урльопшайн. Лейтенант призрился на дату мого урльоп-шайну, а там лем місяц споздненый. Як тота бідняга надо мнов затряслася и роскричалася, то я думал, же чорт до него вступил. “До компании марш и 10 дней айнцля! ” — кричит. Так треба было идти. На 12-у годину я уж в 2-ой компании — стояла на Погвиздовой улиці. По обіді приділили мене до первого цугу. Из магазину дали мундур новый, гвер и всьо друге, як до поля. Всьо єст, лем хлопа треба, штобы то носил.

На другий день рано иде тагс-капраль с приказом, же ныні компания иде на екзецирку в маршовом снаряжении, то значит: што, человіче, машь, всьо мусишь зо собов брати, якбы уж николи больше до касарни не можна было вертатися. О полгодины зас тот самый капраль иде и кричит: кто хворый, най ся пише до “маруд-визиты”. А я лечу и первый ся пишу. Но капраль наробил крику, выпрозывал мене, як лем знал, безроссудно споневерал. Каже: ты такий и такий, ты манипулянт, ты лем вчера до компании пришол, а днесь хочешь до маруд-визиты идти. Так кричал, а я мусіл тихо быти.

Пришло идти по сніданье — єдну хохлю чорной кавы. Таке имя мала, але то не была кава, лем чиста дубова жолудь. Каждый выпил той горчицы и береся до пакуванья своих річей. Скручают мантли, ковдры, ценрату и всьо, што потребне в полю бою, привязуют на торнистру, а до того ище шальку, а лопатку и сокирку на куплю коло багнета и т. д. В цілом цугу великий рух. А я лем ся призерам и в духу ся смію, бо я знам добри, же не они мене мают, лем я их. Коли так ся всьо зберало и рыхтувало, то я пару раз свой план передумувал, жебы вышло добри. Зберам и я свои річы, зношу по єдному куску и складам на купу. Другы воякы в цугу сміются с мене и пытаются, чом я не рыхтуюся на екзецирку.

Пришол час: геравс на гоф! Каждый взял торнистру на плечы, гвера в руку и біжит на гоф, то-єст на подвірье, и стає до “гліду”. Так и я за ними иду со вшиткым, што-м мал, лем моє было инакше поскладане и дост смішно виглядало, бо як я мал всьо на купі поскладане и завязане, то я на “геравс” лем праве плечо подложил, всьо на єдно рамено забрал и так в ряд стал, и то на переді, жебы мене видно было. Притом я не спішился идти на гоф скоро, бо бы-м собі попсул цілый план. Я стоял в коридорі и чекал, аж буде обер-лейтенант приходити до брамы, жебы тогды стати до “гліду”, то фельдфебель не буде мати часу мене выкинути дагде до кухни картофли стругати. Як всі бывшы воякы знают, фельдфебель мусіл с компаниом гонор офицерску отдати и компанию йому в рукы передати.

Фельдфебель узрил мене такого вырыхтуванного, але не мог нич зробити, бо уж не мал часу идти ко мні, лем кричит команду: “Компани, габ-ахт! Рехтс шав!” и иде наперед обер-лейтенанта. Мой обер-лейтенант не слухат дуже гоноров, якы отдає фельдфебель, лем бере команду, приказує “Рут” и иде до мене, бо он сдалека виділ непорядок. На команду “габ-ахт” я вытягнулся, як шнурок, а он пытаєся:

— Имя?

— Михаил Павляк, — говорю.

Дальше был вопрос, чом я не выполнил приказу от батальону. Я говорю, што приказ я послухал и всьо зробил, як найлучше мог в мойом физичном стані, бо я нездоровый. До маруд-визиты я хотіл записатися, то мене тагс-капраль не записал, же я лем вчера до компании пришол и уж хочу быти хворым.

Зараз покликали тагс-капраля. Обер-лейтенант пытатся, ци то правда, же инфантерист Михаил Павляк днесь рано хотіл писатися до маруд-визиты. Капраль сказал правду, же я хотіл писатися, но он мене не записал, бо я лем вчера пришол до компании, то он сам так россудил, же я певно якийсь манипулянт. Так зараз того капраля до рапорту, а мене до маруд-визиты. Но обер-лейтенант каже мені:

— Инфантерист Павляк, ты отнесешь то всьо до “цимры”, а так підешь до маруд-визиты... Але як тебе доктор не узнат за хворого, то знашь, што тебе чекат.

Я обчасами ударил и вышол с “гліду”. О годині 9 идеме до школы Красинского, котру обернули на войсковый шпыталь. Доктор пытатся, што мене болит. Говорю, же мене болит ліве рамено, Доктор посмотрился и каже:

— Я не вижу тут ничого злого на рамени — рана суха.

Я говорю, што мене не рана болит, але поза рану ціле рамено.

— А идий до чорта, ты здоровый, рана суха!

Я зас повтарям своє, же мене не рана болит, але рамено и лопатка. Так мы ся перегваряли, аж мене от себе одопхал. Так я иду, але ище показую, где мене болит. Тогды он мене зараз завернул и уж обзерат мои плечы, но зас не видит ничого. Єднак не сказал мі, што я здоровый, лем послал мене на “екс рей”, а на карткі до компании тоже замаркувал: “екс рей”.

Так я вернулся до компании и отдал рапорт доктору до маруд-цимры. Смотрю, а мой обер-лейтенант летит до маруд-цимры — видно, и он хотіл поглянути, што написал доктор за мою хвороту.

За хвильку приходит посланец и кричит: “Инфантерист Михаил Павляк має ся ставити зараз до маруд-цимры, бо обер-лейтенант хоче го видіти.” Так я иду, як было приказано. Обер-лейтенант пытатся, што єст с моим раменом. Я кажу, што коли я был раненый в полю бою, то отламок шрапнеля влетіл в моє рамено и там остался, бо єдна діра єст, а другой діры не было, кади тот отламок мог выйти. Он мусит быти деси в плечах, бо под лівом лопатком мене все болит и чую, што там штоси єст. Обер-лейтенант не мал ничого дуже до бесіды, лем каже, што завтра пойду на пересвітление.

На другий день мене завели в темну комнату и установили коло єдной стіны. Єден доктор стоял сзаду за мнов, а другий коло другой стіны. Пустили червене світло на мене от пояса по шею, ходят, глядают, перекладают шкла и штоси шваргочут. Я порозуміл, што нашли обломок шрапнеля. Потом мене взяли до канцелярии и дали в рукы кавалок паперя.

На другий день компания послала мене до шпыталя на операцию, но операцию не зробили, бо докторы были дуже заняты, то казали привести мене на другий день. Так приходжу другий раз.

Теперь были уж готовы. Доктор приказал мі розобратися в такой будкі и долгу кошелю на себе надіти. Нарешті каже лігати на стол. Я ище спытался:

— Пане доктор, як вы мене тут поріжете, то ци вы мате місце во шпыталю мене тримати и лічити?

— Но, ніт, — говорит доктор, тут місця для тебе не маме. Мы лем зробиме операцию, а лежати будешь в маруд-цимрі в компании, там сестра буде тебе перевивати.

Я йому красно подякувал за откровенну бесіду, але дальше говорю так: “Як мене на маруд-цимрі поріжут, то там буду лежати, но як вы мене в шпыталю поріжете, то и тут хочу лежати.” Доктор говорит, што то неможливо, бо у них в шпыталю ніт місця. А я назад до будкы, поскладал на себе свои лахманы, а долгу кошелю отдал назад доктору и иду собі до касарни.

Так за три тыждни я ходил до шпыталя каждый день, и все тота сама история с доктором. Я ставился сміло до всіх, бо я был певный, што мене не можут нияк карати, бо я хворый — докторы нашли, што у мене кавалок шрапнеля в рамени. А друге, я мал на мысли и тоту кару, котру я принюс с собов до компании и реконвалесценту — 10 дней айнцля. Я знал, што хворого не можут всадити до айнцля, то так старался, штобы то пропало. Но с другой стороны было ясно, што як долго буду при компании, то тото не пропаде. Так треба было конечно достатися даяк до шпыталя, бо зо шпыталя жадного солдата не вольно было посылати до компании, лем до реконвалесценту и потом на урльоп.

Нарешті нашлося місце в шпыталю и я пошол на операцию. Выняли отламок шрапнеля на пол цаля долгий и четверт цаля грубый. Полежал я в шпыталю місяц и уж здоровый, але руку в рамени не можу поднести, бо жила зруйнована. Пришол я назад до реконвалесценту, яко свіжа людина зо шпыталя, а што я там был два місяцы тому назад, то ани спомину не было: всьо згинуло, як роса на солнці.

На другий день рано роззерамся всяди, ци не увиджу кого из знакомых. Призерамся ліпше — виджу єдного. То был Дмитрий Гатала из Высовы. Привитали сме ся по братскы и рашли в бесіду о нашых роскошах минувшых и о будучности. А мы оба с єдного рока и разом до войска ишли. Он мі оповідал за свого брата Озима Гаталу, Петра Курилу, Гилярия Палигу, Павля Коблоша и многых другых, бо мы всі разом воювали — єдны меньше, другы больше. Мы о собі и за себе знали, бо мы лемкы всі были єдного духа. Немож было дуже говорити, але по голосі и по пару словах єден познавал душу другого.

Так в том реконвалесценті проводжу на пусто день за дньом, бо роботы не было. Але єдного дня кличут мене до канцелярии и кажут мі, што пан лейтенант потребує мене и оставил записку, же хоче мати мене за ординанса — носити письма до канцелярии батальона. Я на то охотно згодился. То цугсфирер в канцелярии дал мі картку и казал с тым идти до магазину и достати на себе новый мундур, обутья и куплю без багнета.

На другий день я уж канцелярийный солдат, але лем тот коло дверей, такий попыхайло. Дают мі паперы и в конвертах и без конверт и кажут занести до того або иншого пана. Якых 7 тых панов было, што роботу робили, але при них было якых 30 другых панов, што лем усы собі подкручали и штерны собі рахували и короны, скилько місячно им приде. А медалями за розмаиты заслугы полны груди застелены. Меже тыми 7, што роботу робили, был и Андрей Карел, сын Василя и Крестины Карела из Лосья. Смотрю на него и сам собі не вірю, ци то правда, што я тут виджу. Та-ж я тебе и твого брата добрі знаю, што вы оба перешли высокы школы, а тобі дали лем пасок на руку в знак, што ты образованна особа. Я приглянулся лучше и повірил собі, же то єст Андрей Карел — тот самый, што його забрали до Талергофу, як и соткы другых лем за то, же русскы. Але нашого Андрея из Талергофу пустили и до войска взяли, но до поля не послали, лем до роботы в канцелярии приділили.

Помалы я до него подышол и витамся с ним. В тот час и он мене познал, но бесідувати там сме не могли, лем ся мене спытал, в котрой канцелярии я за ординанса. Вечером того же дня Андрей уж коло мене. Говориме о минувшині, што каждый пережил за час той войны, но нарешті Андрей Карел говорит:

— Михале, може хочешь поіхати домів на субботу и неділю, то я выроблю тобі пропустку?

Я лем подякувал за його добру и прихильну роботу. В субботу Андрей уж приносит мі пропустку. Я зараз на поізд и до Лосья, але не мог быти долго, бо в понеділок рано треба быти уж на роботі.

Так я много раз іздил на недільны пропусткы из Тарнова до Лосья и мог іздити дальше, бо нашому Андрею Карелу то было легко зробити. Он робил в канцелярии батальона и доносил капитану розмаиты паперы до подписуванья, а и всі пропусткы, котрых было много, то он и для мене все мог єдну подсунути, а капитан подписал.

Ходжу я за того ординанса гев и там, але мене рамено болит. Куля вынята, рана суха, але руком не можу робити — выше носа не можу поднести, на лівом боці не можу спати. То примусіло мене писатися знова до маруд-визиты. Доктор оглянул то добре и написал, што я мушу каждый день мати електричну купель и машину по купели, штобы мі рамено выробило.

Так уж моя робота за ординанса пропала, и моя пропустка недільна пропала. Але то ничого — я буду иншого способу глядати.

Иду до той електричной купели. Ой то добра: сядешь собі до будкы, лем голова наверха, коло карку ручником окручена, жебы тепло не втікало, а в будці 48 електричных лямпок ся світит и гріют, аж ся добри спотишь. Потом тебе сестра поутерат, и так сядешь под машину, руку привяжут и заколышут нею. А тота машина єст на пружині и на вазі, то она ся колыше тай колыше, и ты, як хочешь, то єй том руком затримай, што ней колыше, бо друга привязана, жебы-с нею собі не помагал. Так мусишь том хвором руком машину приостановити, а як приостановишь, она дзвонит, и тогды тебе уж пускают. Того колысанья машь дві годины каждый день, а по двох годинах, як ты не приостановил сам, то они тебе отвязуют.

Мі так робили два тыждни. До місяца часу я уж руком роблю добри, лем не долго, бо слаба. Але уж больше не иду под машину, лем так ходжу по той дзядовні, уж ся и на місто не хоче ходити.

Задумал я проситися знова на урльоп. Стал до рапорту и достал 30 дней.

Дома, як дома. Єдны ся тішат, же мя в живых видят, другы плачут, же они уж своих сынов, або братов, або отцов николи не увидят. Час урльопу минул скоро, и я уж назад в Тарнові. Теперь я не спозднился ани на єден день. Стаю до рапорту, отдаю урльоп-шайн, а обер-лейтенант ище похвалил мене, же я добрый вояк. По рапорті каже мі идти до канцелярии, а я уж знам чого.

Входжу до канцелярии, мельдую, кто я, а они уж мают для мене всьо готове, лем пытаются, при котрой компании я служил. У мене был готовый план, бо я сподівался того. Так на вопрос о компании я говорю, што я был при машиновых гверах. Добре, говорят — и послали мене зараз на гору міста на улицу Погвиздову до компании машиновых гверов.

На другий день дали мі багнет и револьвер, уж не гвер, и идеме до великой “цимры” до школы. Серед комнаты стол, а на ньом машиновый гвер и стоит инструктор коло него. Наоколо стола лавкы, а на них солдаты сідят. Молоды рекруты стоят коло инструктора, старшы солдаты дальше, а тоты стары, котры с поля бою уж поприходили, то назаді коло стіны. Так и я меже ними, яко старый машиниста с поля бою, але я нич не знам, ани єдного куска, як ся зове при машиновом гвері, або где он ся кладе, лем уха наставлям, як инструктор оповідат и новы рекруты повтаряют. Але то не были новобранцы с дому, лем были браны от компаний, то за то их звали рекрутами.

Инструктор пытатся нового учня, як ся то называт, где оно входит, где ся го найде, як ся попсує, або в ночи як ся познає, же єст зопсуте. Так єден кусок за другым, а тых кусков єст 500. Мой ученик оповідат, и стає, и зас ся затинат, то розберат машингвер, то складат, але не барз йому то иде. Так инструктор гварит:

— Чекай-ле, я ти покажу старого машинисту, што с поля пришол, як он ту буде всьо співати...

И просто на мене пальцем показує. Я встал тай сміюся, и всі зо мнов ся сміют — полна цимра сміху. Нарешті инструктор каже, што уж дост того сміху, а на мене махат рухом, штобы-м оповідал. Я рад-нерад кажу:

— Пане инструктор, я не знам ничого коло машин-гвера.

— Як то ты не знашь ничого? — говорит он зачудувано, — та-ж ты с поля бою пришол!

— Так я с поля пришол, лем же я не был при машингвері, а тилько при коню, што машин-гвер носил.

— О, то такий ты машиниста! — каже инструктор. — Як так, то сідай тут ближе.

Так всі познали, який с мене машиниста. Але то ничого. За місяц мене там подучили, а потом давай — посылати нас на курс. Послали нас 20 человік на Чехы до місточка Митровице, коло Прагы. Там нам дали добру науку по тых долинах и лісах — то на стрільбу, то на ночну обсервацию и другу розмаитину. Правда, істи давали добре, як офицерам.

По 6 тыжднях школы и 2 днях спочинку я чую в “бефелю” моє имя: Михаил Павляк єст формайстер до машин-гвера. А я собі думам: “то той холеры мі треба”. Никто тым не тішился, бо формайстеров и поєдинчо до поля высылали. А дальше в бефелю читают, же Михаил Павляк має два тыждни урльопу и подарунок, але мусит собі по него піти на высокий столб и взяти, скилько хоче и што хоче. Так то мене потішило, бо два тыждни урльопу просто с Прагы домів то добре. И тота вынагорода на столбі выглядат добра, то я попробую по ню лізти. Лем тот “формайстер” мі в голові, як с тым быти.

На другий день рано иду по тоту нагороду. Было нас там 6 человік. Смотрю на тот столб — высокий дуже, як звычайный телеграфный столб, а на верху на нім прибитый малый столик, и на том столику сут ріжны річы: лем треба вылізти там и взяти собі, скилько и што хочешь. А столб ище лойом насмаруваный.

Так лізе єден из нашой шестеркы — выліз до половины и уж ся везе в долину. Другий лізу я. На счастье, в єдном обчасі я мал гвізд наверха и за помочом того гвозда я выдрапался на верх и взял собі годинку и таку “брифташу”, як то называли по-німецкы. За то я ище достал вынагороду медаль бронзовый Карла Первого. А вечером я уж на потягу с Прагы домів.

Праві на велький четверг я пришол додому, а вечером пошол до Климківкы до церкви на Страсти. Великодны Свята были дуже приємны для мене и веселы. Но недолго я тішился тым, бо пришол другий четверг, и вечером приходит жандарм до хижы и дає мі телеграмму, што я должен ставитися зараз в Тарнові до машингвер компании. Дал телеграмму и хоче мене зараз брати зо собом. Я собі думам, же я тут мам ище тыждень урльопу, то моя голова робит, якбы ся того жандарма с хижы посбыти.

Он каже ся зберати, а моя мама в плач. Я до него: “Видишь, моя мама плаче, бо ты мене так наремно берешь, а она куска хліба для мене не має готового, так прошу тебе, залишь ты мене до рана дома, то мама прирыхтує, што потребно мі взяти”. Он згодился, лем пытатся, где мой урльоп-шайн, бо он хоче го взяти зо собом, а рано, як буду іхати до Грибова на потяг, то можу зайти на постерунок в Ропі и достати назад. Я кажу, што мой урльоп-шайн єст у громадского писаря, бо то и такий приказ был, же кто лем приде на урльоп, то повинен зараз голоситися у громадского писаря, котрый запише, коли вояк пришол и коли должен отходити, и урльоп-шайн мал остатися у писаря, аж в остатный день урльопу треба было идти по него и заплатити єдну корону за впис и выпис. А в часі урльопу, як вояк хотіл где выйти зо села, то должен был идти до писаря и выбрати урльоп-шайн, а як пришол назад, то зас отдати писарю. Я на тот час мал свой урльоп-шайн коло себе, але я не хотіл го дати жандарму, лем так сциганил, штобы посбытися жандарма из хижы. Но не так легко то было, бо то уж приходил конец Австрии, и воякы не мали ниякой охоты вертатися до войска, лем жандармы за ними барз стерегли. Так жандарм иде до писаря, котрым у нас долгы рокы был Иван Гижа, и хоче от него мои войсковы паперы. Писар му повіл, же я деси выізжал зо села, то я их мусіл зо собом мати. И он правду му повіл але жандарм остался в дураках, бо мене в руках мал, а не знал тримати. Он за мном назад до хижы, а мене уж в хижі не было.

В слідующы дни мі треба было добре уважати, жебы не попасти в біду, но где я повертался, никто не знал, лем мой молодший брат Владимир. На 12 літ молодший от мене, он был ище дітином, але знал добре тримати секрет. В субботу по обіді мой брат прилетіл до мене и гварит: “Михал, ход домів, бо твои три коллегы хотят тебе видіти.” Я собі подумал, же и то єст можливе, бо при войску я мал дуже знакомых из нашых лемков, так могли идти на урльоп и зайти видіти мене. Но пытамся брата: “Владзю, а тоты коллегы мают гверы?”

— Так, так, — повідат Владзьо, — мают гверы и багнеты на гверах.

Того было дост для мене — я уж знал, якы то коллегы. Я написал картку по-польски: “Идте собі откаль вы пришли, а я и сам на мой час приду.” Тоту картку я дал братови и казал передати воякам, но не повісти им правду, где мене встрітил, лем смотріти за нима, куда они підут, а потом придти и повісти мі. Он так и зробил. За даякий час прилетіл знова и каже, што воякы пошли до Климківкы.

Уж был вечер, то я думам, где мі идти спати, жебы мя никто не виділ. Думам, же піду под Кичеру до Марии Дудра — она мене не выдаст. Так и зробил.

В неділю рано я ище на лавкі за столом сплю, а ту ся двери отверают, и входит моя мама, війт Петро Карел и три солдаты — тоты самы, што были вчера за мнов. Я зараз порозуміл, што теперь уж ся не выкручу, то иду спокойно, лем в голові кровь бье, же ту мушу штоси придумати, жебы до Тарнова с ними не іхати.

В Лосью коло церкви пришли сме на шлябант — так мы то звали. Колиси давно там был шлябант, то таке имя осталося. Там фура на мене чекат и на двох такых, як и я: єден был из Шквиртного, а другий из Ганчовы, но имена я их уж забыл.

Везут нас до Грибова на станцию. Прихіали сме о год. 11 рано, а потяг отходит о 4-ой по обіді, так я мам 5 годин до росправы с моими коллегами, бо то были не жандармы, а воякы просто от компании.

Мало помалы я уж на свободі, а на вечер я уж в Лосью. На означенный час я вернулся до компании в Тарнові и рано стаю до рапорту. Всьо в порядку. А тоты, што мя поймали, но не знали вартувати, то ани не призналися, же мя мали в руках, лем штоси инше сказали, як вернулися до Тарнова. И я нич не споминал, лем потом, як ся с нима зышол, то єм им сказал: “Але бо то с вас вояцы!”

В рапорті я не выдал тых трьох солдатов, што мене поимали, бо их чекала бы кара, же не знают пильнувати.

Вышол я на місто и встрітился с Иваном Войтовичом из Климківкы, котрый был с того самого року. Он говорит мі, жебы придти вечером до 2-ой компании, то підеме видіти нашых хлопцов, котры сут уж в марш-компании и в кажду хвилю можут идти в поле. Я послухал, и вечером мы рішили их видіти, може то в послідный раз. Виділи мы Николая Лабовского из Климківкы, Ивана Файрера из Ліщин, Михаила Євусяка из Лосья и пару другых из Розділья, Білянкы, Ропицы Русской и Устья Русского.

Але на другий день чую в “бефелю” своє имя: “Формайстер Михаил Павляк в понеділок иде в поле.” Но и задача! То было в четверг, так до понеділька треба дашто придумати, штобы спасти себе от фронта. Думам, же найлучше буде боронити себе том раненом руком.

В пятницу иду до маруд-визиты с раменом и говорю, што не можу руку подняти, бо слаба. Доктор оглянул и узнал, же я неспособный до поля. Дали мі литеру Б — то єст до высшой комиссии и до “бевахунку”, а там отпочинок без гвера и багнета, можеш спати, сидіти и говорити, лем не істи дуже, бо уж неє дуже што, хибаль сушена рыба и сушены буракы.

В понеділок, заміст до поля, я иду до бевахунку. Приходжу там и зараз с первого погляду виджу краяна, за котрого я ани не знал, же там єст. То был Теофий Яшковский, котрый был тяжко раненый на фронті и уж больше не был способный до поля. Говорит, што уж два місяцы там чекат на “суправит комиссию”, а ище може треба буде чекати штыри, бо повідают, што декотры и по пол рока чекали. Я тым не засмутился, бо я был бы готовый чекати так и до конца войны. Як мы уж розбесідовалися, то он гварит:

— Михав, як хочешь піти домів, то идти сміло, бо тут неє жадного догляду, и где кто хоче, то собі иде.

Мі долго не взяло, и я уж дома. Сіджу собі дома 6 неділь под ряд. Нарешті я вернулся до Тарнова. Никто мі не гварит нич, где ты был, або што с тобом — гуляй, як вітер в полю. Но всьо єдно я ище вояк, а же всі фасуют “леннунг”, то и мі ся належит. Мы доставали тото войскове жалование (леннунг), што 10 дней, то я мал залеглы уж штыри получкы, и теперь треба было идти по них до канцелярии. Но як то зробити? Там будут ся пытати, где я был за тот час. Я собі придумал, што буду говорити, и иду по свои грошы. Офицер посмотріл на мене и на свои рекорды и говорит:

— А ты где так долго был?

Я кажу, што не был єм нигде так дуже поза місто, лем на первый “леннунг” 36-а марш-компания отходила в поле, а в ней было много моих колегов, то я пішол их отпроваджати. На другий “леннунг” приіхала до мене моя мама, то я пішол с нею на місто и забыл за “леннунг”. А на третий раз я пішол до шляхтуза по свинску кровь, бо мало маме “ідзенья”, а же мене ище болит нога, то закля я вернулся, было уж по “леннунгу”. Офицер принял всьо то за правду — вырахували и заплатили.

Я знова поіхал додому, але коли приходил “леннунг”, то я все вернулся до Тарнова.

Наконец пришол день, што мене покликали перед комиссию.

Докторы екзаменуют, якы три годины. Рушают руком, двигают сами и мі кажут двигати. Я двигам, што мам силы, але все так выйде, што выше оброды не двигну. Они двигают до горы, то рука иде, потом они пускают с легонька, и рука падат. Так не добилися от мене ничого и дали литеру Д. То значит — до дому, бо не здольный до войсковой службы, и 40 процентов пенсии.

Я собі подумал, што уж ся закончила моя служба императору Карлу, бо теперь піду домів и начну инше житье. Но не долго я тішился тым, бо паны все над хлопом господаре. Из панскых дворов молодых и здоровых хлопов забрали на войну, то не было кому робити, так давай тых вояков, што уж не способны до войсковой службы, посылати под войсковом командом на такы роботы. И мене прилучили до такой группы и послали до повіту Стрижов, до місточка Небылец. Там я был полрока. Зараз там друге село Ближанка было русске и мало свою церковь, то я ходил до ней. И там закончилася моя война.

Встаю рано и чую свист, гук, крик, сміх, веселость по селі, а и плач, но не знаю, што ся водит. Так скоро штаны на себе и біжу к толпі народа. Не можу ани описати, як то выглядало, бо народ просто не знал, што має робити. Но я узнал, што война закончена, и што Австро-Венгрия розбита.

Як так, то добре. Зараз збераю свои річы и до дому. Приходжу до свого села, а там таке видовиско. В єдном домі утіха, крик и сміх, бо сын, ци брат, ци отец остался в живых. А в другом домі плач, бо тот або другий из родины николи не вернеся.

Но и добри, я уж дома, але тот дом пустый, бо не осталося ничого, кромі єдного коня козацкого, але и он кулявый, бо єдна нога у него была кульом пробита. Осталася ище єдна корова, но и для ней не буде на зиму пашы. Одежы неє, обутья неє, істи тоже неє. И што тут робити? Посідил я дома два тыждни, а потом взял на плечы кросна и мішок и пішол до села Новицы, накупил там яворовых лыжок, и давай по селах то продавати. Села были выпалены або вычищены зо всього, то люде всяди брали такий товар. Зашол я лем до Воловца, а уж выпродал всьо. Так назад до Новицы по товар. Так ходил я с тыми лыжками всяди по селах. Потом обернулся на Новый Санч — и там гандель иде добри. Зашол я в Лабові до єдного газды, он радо мене принял и пытатся, с якого я села. Коли я росповіл за своє село, то он пытатся, ци знам тых и тых людей. Я сказал, же знам всіх, бо то мои єдносельчане, но они были в Талергофі и не всі вернулися, бо Николай Гурник и Паранич там померли. А он каже, што знає всьо, бо был с ними в Талергофі. То был Дмитрий Вислоцкий, тогды я його первый раз виділ.

Як я уж так находился с лыжками, то думам, же треба глядати лекшого гандлю. Взял 5-гарнцову баньку с дегтьом на плечы тай иду с села на село. Зашол аж до Самбора. Выходжу на дорогу, а там жандарм и начинат допытуватися, ци мам я промыслову картку. Я мал деготь, но промысловой карткы не мал, так взял мене на постерунок. Я справлямся так тихо, штобы их обдурити. Кажут мі идти домів и достати собі промыслову картку. Добре, я так зроблю. Але говорю, же боюся идти домів без жандного свідоцтва, бо мене буде друга полиция затримувати, так прошу их: “Дайте вы мі таке свідоцтво, же я тут перед вами справозданье дал и теперь мам пропустку идти домів.”

И знате, же мі дали таке свідоцтво. То было на мою руку, бо всьо написали так на скоро, а день и рок забыли положити. Так на тото свідоцтво я три рокы вертался домів. Все пришол до Мариамполя, а там на колей и до Хирова або Самбора и назад в сторону свого села. Все иду сміло, бо мам посвідченье, же вертамся домів.

Так на том я закончу свою историю воєнных переживаний, бо што было дальше, то уж належит до цивильного житья.