СИРОТСКЕ ЖИТЯ
(Стебник, шаришска столица)

Коли моя мати померла, то я мала два тыжни житя, а мой старший брат мал два рокы. Остали мы з няньом, а сам наш няньо жил коло свойой мачохы. И так наш няньо, кади ходил, то Бога молил, абы нас Бог взял хоц єдно, але радше мене, бо зомном было веце біды, як з братом. Але Бог не хотіл брати ни брата, ни мене. И што мой няньо робит: Взял он мене на рукы и занюс мя ку мойой мамы мамі, то єст мойой бабкі, штобы бабка мене взяла хоц на єден тыждень:

— Возте єй, гварит, хоц на єден тыждень, штобы я ся выспал.

Но але и бабка сама не была, бо она жила зо своим молодшым братом, котрый был тыж женатый. Правда, братова дітей не мала. И коли мене няньо там принюс, то принюс зо собом и горівку, хоц бабка горівку не пила. Зато пил дідо, бабин брат и його жена. Як тоту горівку выпили, то дораз якоси помякли шиткы троє и казали бабі мене взяти. Повідали бабка, што я тот перший вечер была так тихо, як бы-м мала заборонено плакати.

И так, бабка казала мене зохабити на тыждень, а на другий тыждень уж мал няньо по мене придти и забрати дому. Але на другий тыждень няньо приходит и просит бабку, штобы мене ище на другий тыждень попестували. Бабка гварит — най буде ище другий тыждень. Перешол другий тыждень, уж и третий ся кончил, а няньо не приходит по мене, он так якбы призабыл. Але пришол на четвертый тыждень, принюс ище паленкы и гварит, ци бы бабка не взяли мя “за свою”. Бабка каже: — Та най уж буде и так. Возму єй за свою. . .

Но але в краю на селі не робили нич чорне на білом, лем так на слово. И уж я была у бабкы своя, а няньови якбы великий тягар с плеч долу, дораз хлоп отмолод и давай женитися другий раз. Оженился. И Бог о них не забыл, зачал их з другом женом жегнати діточками. Та нич му Бог давал по єдному, то по єдному, а потом дал му двоє нараз. Коли тоты близнякы народилися, то я уж мала 12 роков. А вы знате, што в старом краю 12 роков, то уж рахуєся дівка до каждой роботы, на полю и дома. То не так як ту, што як дівка має 12 роков, то ище ся мама боит саму дома охабити. И тогды мой няньо здогадался, што он має у бабкы дівку уж 12 рочну, котра му тепер дуже ся придаст до роботы. Приходит до бабкы уж без паленкы и гварит:

— Пришол я по свою дівку, бо мі єй треба.

Бабка каже, што она не знат, ци я схочу идти. Але няньо гварит, што як не пиду, то он ся мене “отрече”. . . Тым словом он дуже настрашил мою бабку и она зачала мене сама просити, абы я ишла з отцом, бо як он ся мене отрече, то будеме мати великий гріх — и я, гварит, и ты дитино будеш мати гріх. А тото бабкі не пришло в голову, ци мой отец не має гріха, што он отрюкся мене, коли я мала два тыжни. И зо страху пред тым гріхом, котрый мал упасти на бабку и на мене, я была мушена идти з отцом.

Коли я пришла ку свому няньови, то я дораз дозналася, што коло няня буде моє житя тяжше, як коло бабкы. Ту треба было не лем дома и на полю робити, але треба было идти на заробок заробити для няня даякого цента. Лем згинул сніг и кус потепліло, треба было идти до панского ліса садити смерекы. Паны казали стинати старе дерево на продай, а на тото місце казали садити молоде. Садили зме тоты смерекы от свиту до змерку за 45 грайцаров денно. Але то треба садити скоро и добри, бо тот, што дозерал роботников, то он знал, як то треба обходитися з бідныма роботниками. Он шол за роботниками и подтігал посаджены деревца, и коли таке деревце легко вышло, то он уж знал, што треба з вами зробити. Он подтігал тоты деревца аж вечером, штобы не заплатити за цілый день роботы. За таке єдно деревце он найперше наклял до “русского бога”, бо он был мадьяр, — бухнул до той бідной роботницы, што аж мусіла упасти, та ище єй и набил, накопал и за денну роботу не заплатил.

А коли ся перешла уж тота робота, то трабало идти до другого пана робити коло сіна. В того другого пана уж зме не робили за пінязі, а робили зме за сіно, за дванасту копу. Пан брал 11 коп, а нам всім была дванаста копа. И то треба было скосити, высушити, зграбати и привезти пану до його стодолы и выложити там, где оно має быти. Коли перешла робота зо сіном, то треба было идти до того самого пана робити коло зерна. И тыж зме робили за 13-ый мандель, так што пан брал 12 мандлів, а мы всі тринастый. Треба было зерно скосити, зграбати, высушити, привезти пану до його двора и выложити там, где оно має быти.

Коли перешла робота зо зерном, то зме шли до того самого пана бандуры копати, и ту зме уж робили за пінязі, за 50 грайцаров на день. И ту тот панский слуга знал, як ся з бідными роботниками обходити. Коли пришол вечер, то он взял от роботницы мотику и почал копати за вами, и як нашол єдну бандурку, то он вас набил с том вашом мотиком, одогнал вас дому и не заплатил вам за вашу роботу ани цента. Так робили з бідным народом. Робили, што лем сами хотіли, бо на них ниякого права не было, бо то была панска держава и панске право. . .

Пришла несчастна світова война. Тогды бідному народу стало ище горше жити, бо уж тогды и того скапаного цента не было где заробити, не было зашто и што купити, бо шпекулянты всьо поховали. В дома в нашом краю в горах на том газдовстві для себе хліба брак, а и с того мушено было давати воякам. Насамперед пришли до села форшпаны, то они стояли в селі 6 тыжней, в каждой хижі было по 2—3 хлопов и объіли газдох. А коли уж тоты форшпаны одышли, то пришло до села войско, котре стояло 7 неділь. Тоже было по 2—3 воякы в каждой хижі. И так, перше нас добри выіли, а потом аж почалися бити. То билися в Стебнику за 6 неділь. За цілый час, як у нас стояли, то мадьяре нашых людей мучили. Не мож было зыйтися разом двом-тром людям, палити немож, світити немож, когута мати немож, штобы русске войско не пришло. Но русске войско и так пришло. А коли русске войско одышло, а вернули мадьяре, то они аж тогды здівалися над нами, што мы помагали русскым. Нам уж немож было мати русску книжку в хижі ани до молитвы. Або як вынашли, што дакто был в Америкі православный, то уж му был конец. А до церкви за єден день 75 раз стрілили, бо думали, што там “мускы” сховалися.

Коли мадьяре вошли назад в село, то пришли двоме мадьярскы воякы до рихтара и казали собі дати двох хлопців, абы их перевели через Магуру до Тварошца. Но и так рихтар зашол до єдного газды за сыном и до мого отца за сыном, за моим братом, абы они перевели тых вояков через Магуру. И так тоты два хлопці выбралися вести тых двох воякох. Но подорозі тоты два воякы отдали хлопців другым воякам, яко шпионов, и тоты другы взяли их аж до Бардиова и там заперли до арешту. Мы чекали брата на обід, нема — чекаме на вечеру, нема. Дуже мы не старалися, бо мы мали в Тварошцу родину, то мы собі думали, што брат там заночувал.

Но приходит рано отец того другого хлопця и повідат, што он довідался, што тоты нашы хлопці не повели вояков до Тварошца, лем воякы казали хлопцям стояти на варті под Магуром и они там стоят планно загорнены и голодны. Урадили оба з няньом так, абы идти под Магуру и постояти за хлопців на варті, а хлопці най бы пришли дому, поіли собі, загрілися и загорнулися теплійше. Но и зобралися оба, идут под Магуру, а под Магуром хлопців ніт, лем сут воякы. И воякы их обох схватили, яко шпионов и обідвох заслали гет в мадьярский край и тримали на примусовой роботі два рокы. А хлопці пересиділи тыждень в арешті в Бардиові, а потом взяли их до войска, што уж мают рокы. 

А мого отца и того другого газду там страшно мадьяре мучили и казали им робити найтяжшу роботу у мадьярского пана. Брат пошол за Франц Йошка кров проливати, отец в невольничой роботі у мадьярского пана, а діти остали сами дома. Та где дома, коли не мали даху над головами, бо хижа была розбита кулями, гранатами. Мы не мали нич што істи. Раз выдалося мадьярам, што русскы знов мают придти до села, то почали выбератися гет, але не хотіли охабити ани єдной хижи в селі и почали под палювати запорядком. И то зробили тот огонь о самой полночы. Люде спали в пивницах, повыходили, што будут гасити свои хижи, бо товды перестали стріляти, то каждый хтіл ище дашто заварувати. Та думате, што мадьяры им дали загасити тот огонь? Не дали. Шмарилися на людей, як дикы звіры, били их и гнали гет зо села, голых, босых, мокрых — брали дітей без матерей, матерей без дітей. Єдна жена мала маленьку дитину в пивниці, таку што єй было місяц. И юта жена просила мадьяра пробога, штобы єй пустил до пивниці по тоту дитину. Но тот мадьяр не мал тельо милосердия, штобы пустил тоту маму взяти дитину, лем маму повлюк, а дитина сама в пивниці остала и была там сама аж до рана. На рано пришол газда на тото ватриско, смотрит, никого и ничого нигде. Слухат, чути, як бы гдеси маленька дитина плакала. Иде до пивницы, а там дитина сама. Так ся чоловік перестрашил, што ани не взял дитину, лем побіг ку свойой жені и його жена пришла и забрала тоту маленьку дитину. Я думам, што тота дитина до днеска жиє.

А друга жена не хотіла идти зо свого подвіря, уперлася, та мадьярский вояк єй пробил багнетом на смерть.

А тых людей, што забрали, то их гдеси загнали за Пряшов. Но тамты люде не хотіли нашых людей брати, били их и мучили. За пару неділь вернули тоты нашы люде назад до села на голы ватриска. Дакто бы може думал, што мадьяре хотіли заварувати наш народ от кульох, то их зато брали гет. Но, мадьярам не росходилося о нашых людей, они хотіли нас всіх вынищити, а село спалити, штобы не зостало про русскых. Из цілого села не остало лем седем хижох, а то решта вшитко лем ватриска. Но та ище где был даякий хлоп, то радил, як мог. А так, як мы были, што няня нам взяли до мадьярской неволі, старшого брата до войска, то была на нас велика біда. Лем ище с тым нам было добри, што нам сыпанец остал, што зме зерно и лахы тримали. Выгляду (окна) не было ниякого, зато дах был над головом. В том сыпанці мы бывали через два рокы. В сыпанці зме спали, а на ватриску зме істи варили.

Были такы часы, што не было нич што зварити и не было причом зварити. Раз пришло уж так, што зме ниякого дровна не мали, тай зме собі з моим молодшым братом побесідували, што было бы добри, як бы зме так скоро зрана вышли до панского ліса и привезли собі сухых конаров. В панском лісі было дост сухых конаров, котры там гнили. Як зме урадили, так зме и зробили: Встали мы вчас рано, пошли в панский ліс и назберали мы сухых конаров на фуру, запасали, загамували два колеса, бо то было дост з верха, тай я ся перекрестила и брат ся перекрестил, до того брат перекрестил и тото місце, с котрого зме мали рушати, и фуру з дровами, и уж ідеме с тыма дровами и тішимеся, што уж будеме мати при чом істи зварити. Переіхали зме пару кроков, а нашы дрова бабух в яругу и вывернулися. Мы жадно не знаме, што маме тепер с тым робити, откаль то ся треба того яти. И не двигаме, лем вадимеся. Брат кричит на мене, што я тому виновата, што ся звернуло, бо я йшла коло воза, а добри не тримала. Я знов кричу, што он виноватый, бо он добри не іхал, лем заіхал в яругу. Як уж зме ся так вывадили, то зме сіли и почали обоє плакати. Плачеме, а воза з дровами не двигаме. А ту лем раз зашелестіло в гущавині коло пути. Выбіг найперше панский пес, а за псом выходит мадьяр, панский слуга. . .

Ну, та уж зме тепер ту! Подходит тот мадьяр ку нам, тай звідує, кто нам то казал ту за дровами идти. А мы гвариме, што никто, што мы никого не маме, абы нам казал идти, мы сами пришли, бо не маме при чом істи зварити. А он дораз нам почал “русского бога” клясти:

— Басом вам русского бога, та вы не знате, што то панский ліс?! Двигайте тоты дрова дораз и везте их на моє подвіря! 

И так мы зробили. Уж зме ся зо собом не вадили, лем взялися двигати и двигли з бідом тоты дрова и завезли на його обору. А на його оборі столько было дров, што ани місца не было для нашых, а ище и тоты нашы кирвачны там мусіли быти. А и кару заплатити треба. А як зме на нашу обору пришли, то така чиста была, як зеркало, без єдного дровенка. Но слугу мадьярского пана тото нич не обходило, што наш няньо уж другий рок мыє хвосты коровам у мадьярского пана далеко в Мадьярии, што поневинні мадьяре взяли от нас, а мы не маме при чом істи собі зварити, ани ніт што зварити.

Про панску войну ничого не было. Не было кому робити, не было што істи, не было зашто купити, ани не было што купити. От шпекулянта за грошы нич не мог достати, хоцбы умерал. Ище за масло, сыр, яйца мож было дашто достати, а за грошы нич. А воякы, што взяли з газдовства, то нибы платили часом, але за их грошы нич немож было купити.

Насамперед бракло соли. Немож было нигде соли купити, ни в Зборові, ни в Бардиові, аж требало было идти за сольом на Шомвар, там где єй выварювали. Но за пінязі и там не достал соли, лем тыж треба было мати масло, сыр, яйца. То так там люде стояли, як на “бредлайні”. И тоты, што выдавали соль, то они добри позерали по той лайні, и як виділи, што вы мате масло, сыр, яйца, то хоц сте были на другом конці, то вас взяли наперед, а як сте были лем с пінязми, то сте там могли стояти в лайні и цілый тыждень, а соли сте не достали. Та дакотры ходили там в том Шомвару (місто певно назывался Сольвар, бо соль там варили, але мадьяре собі зробили “Шомвар” — прим. ред.) помеж хижы и просили людей, абы им соли продали. То люде брали пінязей, сколько хотіли за тоту соль, а ище вам велику ласку робил, як вам продал, так, якбы задармо дал.

Но потом якоси соль пустили, што мож было и в Зборові за пінязі купити, але зас зерна бракло. Не можна нигде зерна купити, хоцбы з голоду гмерал. Треба было идти за зерном аж коло Пряшова, бо там ся люде ліпше мали, там ліпше ся родило, як коло нас. Они там мали зерно, а нафты не мали и не могли там гайсу (нафты) нигде поблизку достати, а мы могли достати гайсу з галицкой стороны, за сыр, масло, яйца. Так мы брали нафту и шли зме з ньом аж ку Пряшову и там зме міняли нафту на зерно. Но але нафты немож было вельо набрати, бо треба єй было нести до трена, а потом зас от трена. Но раз мы не мали ни масла, ни сыра, ни яєц, то зме пришли за зерном с пінязми. Выбралося нас троє. То зме ходили за тым зерном от рана до вечера. Люде там мали зерна дост, але за пінязі никто не хотіл продати. Ку вечеру мы зашли до єдного газды и просили зме го так про Бога, абы нам зерна продал. И ледво мы го упросили, што кус нам продал. Взяло нам два дни, покаль мы пришли дому с тым зерном, а на тыждень го не старчило.

Потом зме зачали уж инакше робити: Ишли зме на жнива, до Червеницы, до Кукова, до Келемеша. Там зме робили за зерно. Єдны робили у богатых газдох, а другы робили у пана. Треба было робити цілый місяц за 100 кильо зерна. А спати треба было в стодолі, спало нас в єдной стодолі 100 людей. То як ище было сухо, то пол біды, але як пришли дощи, мокро, то уж не дуже бракувало и до холєры.

В 1920 року я уж ишла до Америкы. Подорож моя была не совсім добра, бо трены были наладуваны так, што рушитися не было где. В том року вертали воякы, певно с пліну, з легий. То они были дуже недобры, што они билися, кров проливали за Френц Йошка, а дома их чекала лем біда, нужда.

Но коли я уж пришла ту на землю Вашингтона, то я дораз познала, што ту народ уж ліпше цивилизованый, як в краю. Коли зме сходили с трена, то кондуктор брал от нас пакункы и помагал женам зыйти с трена. И я не могла с того выйти, ци то правда, ци ся мі лем сниє. И так само, коли я стала до роботы, то я дораз познала, што ту боссове инакше обходятся з робитниками, як панскы посіпакы в краю. Ту, як ся му ваша робота не сподабат, то вас не набье ани с плацы вам не стягне, як в старом краю, лем он вас файно отправит и скаже, што тепер му вас непотребно, але як му треба буде, то вас закличе. Хоц он вас уж и не думат покликати. . .